Шрифт:
«Одни погиб, другой покинул, — с горечью думал старик, и глаза его сверкали, — остался я одни… Нет, не один! Со мною вечная слава римского имени, древняя мощь Рима и благословения богов даже в тягостный час смерти!»
XV
Они шли дни и ночи. Солнце томило желтым раскаленным глазом, медная луна смотрела с вышины, и ночной холод исходил, казалось, от ее лучей.
Легионарии открыто роптали, трибуны и центурионы, не останавливая их, громко говорили о бездарности полководца.
Красс притворялся, что ничего не слышит. Ругались плебеи, которых он, подобно Сулле, презирал, считая скотами, обреченными на служение мужам знатным и богатым; ворчали сыновья нобилей, знатные выродки, которых, по его мнению, следовало бы уничтожить, чтобы облагородить истинных римлян. Он ненавидел их всем сердцем и только теперь пожалел, что вся его жизнь прошла в бессмысленном стяжании и борьбе с Помпеем.
«А ведь мог же я добиться власти, когда Помпей воевал в Азии, и стать вторым Суллою. В союзе с Катилиной и Цезарем я растоптал бы знать и упорядочил бы Рим… Но нет, тогда я струсил на форуме… Нужно было дать знак к резне, и всё пошло бы иными путями…»
Брезжил рассвет, тусклый и грязный, как окружавшие лагерь болота, небо было в разрозненных тучах, моросил дождь. Когорты тяжелой пехоты и турмы просыпались при звуках труб.
Полководец сидел в полном снаряжении у потухшего костра.
— Вождь, подступают парфяне, — сказал трибун Петроний, останавливаясь перед ним.
Красс встал — рукоятка меча звякнула о медную лорику.
— Двигаться на Синнак, соединиться с Октавием, — приказал он. — В горах мы будем неуязвимы для конницы…
Когорты выступили в путь. Легионарии шли осторожно по трясине, оступаясь и проклиная начальников; трибуны вели лошадей за собой, нащупывая почву, всадники часто проваливались, и воины вытаскивали увязших лошадей, подсовывая им жерди под брюхо.
К полудню небо прояснилось, и знойное солнце всплыло в мутной дымке, предвещавшей жару. Войска шли, изнемогая.
К вечеру попали на твердую почву и вздохнули с облегчением. Впереди возвышался холм. Красс приказал занять его, разбить лагерь и рыть вал. Вскоре подошел с вспомогательным войском Октавий.
Озабоченный парфянскими наездниками, появлявшимися и исчезавшими в отдалении, он сказал:
— Пусть помогут нам боги отразить нападение!
— Враг не посмеет пойти на приступ в конном строю, — спокойно ответил Красс, входя в шатер.
Лишь только сон стал смежать его глаза, чей-то голос послышался рядом.
Красс вскочил. Перед ним стоял Октавий.
— Вождь, послы от сурены… Прикажешь принять или прогнать?
— Чего они хотят?
— Они, очевидно, хитрят — это заметно по их воровским глазам. Они утверждают, что сурена желает лично увидеться с римским проконсулом и начать мирные переговоры.
Яростные крики ворвались в шатер.
— Кликни Петрония.
Трибун вбежал, остановился у входа.
— Отчего крики? Разве воины опять недовольны?
— Вождь, они требуют мирных переговоров, — запинаясь, вымолвил Петроний: ждал грозного окрика полководца и удивился, что проконсул, воздев руки, шептал молитву.
— Бунт? — тихо спросил Красс.
— Нет еще, — пролепетал трибун, — но они угрожают…
Лагерь звенел оружием, гремел яростными криками и угрозами:
— Мир! Мир!
Полководец думал. Седая голова его склонялась всё ниже…
— Созвать трибунов и примипилов, — приказал он. Когда они собрались, Красс просто сказал:
— Легионарии требуют мирных переговоров, а вы, военачальники, поддерживаете их. Где римская дисциплина? Где честь и доблесть? Это бунт. Некогда я подвергал подлых ослушников децимации, а теперь — ха-ха-ха! — должен им подчиниться. Смерти я не боюсь и пойду на свидание с суреной, зная, что попаду в засаду…
Помолчал. И вдруг его голос окреп, грозное рычание льва послышалось в нем, заставив всех содрогнуться:
— Я, римляне, предпочитаю быть убитым варварами, чем принять смерть от взбунтовавшихся воинов, которые завтра станут рабами сурены…
Встал и, отпустив их движением руки, повелел объявить послам, что на другой день готов увидеться с суреною.
Всю ночь он не спал, думая о погибшем сыне и о жене, оставленной в Риме.
Ночь была тихая, звездная, холодная. Лагерь спал.