Данила обошел шлагбаум и устремился к проходной. Скользнув в очередной раз взглядом по институтским строениям, наконец-то рассмотрел верх главного корпуса — а верха практически не было, весь он был как бы изъеден: то пол-окна, то полстены, а то и просто насквозь; кое-где в поле зрения попадались отдельно парящие фрагменты крыши, ничего собою не накрывающие; попадались и более экзотические фрагменты — отдельно горящие на натуральном фоне голубого утреннего неба и нежных перистых облаков люминесцентные светильники; был одинокий стул, он даже медленно вращался в ничем более незаполненном пространстве.

Вот и проходная. На вахте вместо обычной старушки-дежурной лейтенант с двумя сержантами. И в данный момент сержанты очень заняты — загораживают собой вертушку, сдерживают рвущегося напролом профессора Тыщенко с сотрудниками и прочими сочувствующими, числом не менее тридцати. Тыщенко что-то выкрикивает невразумительное, потрясает завернутой в несвежее вафельное полотенце иконой.

Проходя мимо, Данила четко расслышал профессорову реплику:

— Эх ты, поле русское, поле армагеддонское! И что вы, сатрапы, с ним делаете!..

На что в ответ прозвучала дежурная реплика лейтенанта:

— В который раз повторяю — имеется приказ: никого до окончания рабочего дня из учреждения не выпускать.

Стал подниматься по лестнице — глядь, а под ногами пусто, виден нижележащий пролет. А ведь когда подходил к ней — нормальная лестница. Кинулся обратно, даже спрыгнул. Ну да, на месте, со стороны глядя — всё в порядке.

— Молодой человек, — подал голос лейтенант с вахты, — для вас же здесь знак повешен.

Данила задрал голову.

— Да нет, слева, на стене.

Слева на стене висел нормальный дорожный знак, «кирпич», и под ним поясняющая надпись на ватмане: «Стой! Прохода нет!»

— А куда? — спросил Данила.

— Лифтом.

Полгода этот лифт бездействовал, говорили — в ремонте. Данила загрузился в лифт и уже без приключений добрался до своего рабочего места.

А в это самое время в другом, правом лабораторном корпусе, в своем рабочем кабинете заместителя директора по научной части, Алферий Хтонович Харрон общался с Никитой Зоновым.

Часом ранее Харрон вызвал к себе непосредственного шефа Никиты, Менелая Куртовича Неддала. Между ними состоялся короткий разговор:

— Менелай, надо бы тебе вплотную заняться Зоновым… Нет, я сам. Ко мне его.

— Батюшка Алферий, ты только не серчай…

— Ну?

— Что тебе до этих? Голубцова, Горкина…

— Хм. Противник использует их органосубстрат как Центр. Понял?

— Понял, батюшка. А правда, что когда всё закончится, ну, завершится благополучно, то…

— То?

— Бессмертие, власть над материей?

— Правда.

Итак, Зонов сидел за столом, большим, старинным и потемневшим от времени. Слушал негромкую, сыплющуюся сплошным песочным потоком, речь. Сидел, слушал и ничего не слышал. Слова сыпались и сыпались — смысл не складывался. Песок слов, проникнув в Никиту, далее падал беззвучно, порождая лишь тишину. Взгляд собеседника — спокойно-равнодушный взгляд, да странное ощущение, ощущение собственной неуместности, неуместности своего существования в этом вот мире, под этим солнцем, в стенах данного учреждения, в общем — везде. Поэтому Никита то и дело ерзал на стуле, снимал и протирал очки, издавал звуки-междометия, потел.

Время от времени всплывала и вновь исчезала мысль, что начальник говорит не с ним.

Где-то посреди сыпучего потока зазвонил телефон. Алферий поднял трубку:

— Харрон. Нет. Нет. Да. Нет. Значит, договорились.

Дал отбой и зачем-то пояснил Никите:

— Госбезопасность. Засранцы.

«Надо бы не позабыть в аптеку, лекарство Оле», — некстати вспомнил Никита и тоже дал отбой.

Харрон замолк, и надолго. Каменное лицо; смотрит куда-то сквозь стол; густой полумрак: оба окна занавешены плотными шторами; вязкая тишина широкими волнами колышет портьеры и, тяжело отражаясь, стискивает, сжимает грудь.

Харрон заговорил вновь. Теперь слова ложились в голову пластами осадочных пород, и намертво застывали, образуя тяжеловесную нечеловеческую конструкцию:

— Ты хорошо видишь меня? Кто перед тобой, видишь? Не отвечай. Посмотри на себя — кто ты? Не говори «человек», ты, как и я — материя. Она. И кроме нее ничего. Если она нас забудет, растворит в своем прошлом — чем ты станешь, Зонов? Снова материей, но не Зоновым. Хм, ведь ты желаешь оставаться именно Зоновым, да? А она этого не желает. Умрешь неизбежно, неважно когда. Но умирать не хочешь, так?