Он стоял под тополем долго, прислонясь к его шершавой коре и ломая на мелкие части сухую длинную былинку овсюга, сорванную под ним. Та речь, которую он приготовил, снова бурлила в его мозгу, то вырастая, то сжимаясь и становясь сильнее и выразительней.

Он ждал терпеливо и дождался. Ослепляющий свет стал совершенно нестерпимым для глаз, потому что в нем сверкнула вдруг Оля. Именно так и показалось Юре в первый момент, и только потом различил он ее белое, какого-то очень простого покроя, короткое платье и вырвавшиеся из него вверх — упругие, волнистые раззолоченные волосы, в стороны — загорелые голые до плеч руки, вниз — тоже голые и загорелые ноги, будто и не касавшиеся земли, а летевшие над нею.

Юра смотрел на нее со сладкой болью, разом забыв всю приготовленную речь. Она должна была непременно пройти в город по этой именно дороге, где он стоял. Обойти его она не могла бы, если бы и захотела обойти; уйти от нее он ни за что не хотел, хотя и мог бы еще уйти.

И когда она была уже в трех шагах, наплывая на него, как белое облако с раззолоченными краями и с двумя голубыми прозорами в небо, отчего сердце у него неправильно и сильно забилось, он по-взрослому снял картузик левой рукой и сказал не громко, однако и не застенчиво:

— Здравствуйте, Оля!

Он держал свой картузик не надевая, и Оля, поглядев на него вбок, вдруг улыбнулась неудержимо, видимо совсем не желая улыбаться, изо всех сил втягивая губы. Однако губы ее улыбались помимо ее приказа им, и улыбались голубые глаза, и сами собой, тоже вполне своевольно, остановились летучие голые ноги.

Был один момент, когда Юре показалось, что не только свою речь, а все решительно слова он забыл — стал немой и расплачется сейчас от стыда, если не бросится бежать. Но этот момент прошел, и Юра никуда не бросился, а совсем по-взрослому протянул Оле руку и поглядел на нее при этом серьезным взглядом тринадцатилетнего.

Оля не то чтобы пожала протянутую ей руку, но все-таки она шаловливо взяла ее крепко в запястье своей левой рукой, подтянула к себе, потом отбросила, нахмурилась лукаво и проговорила с растяжкой:

— Мы плыли по… по… по… по грязи!

То же самое она сказала и вчера, однако теперь это было дружелюбие, а не вражда, глаза ее продолжали сверкающе улыбаться, и, улыбаясь ее глазам, отозвался Юра:

— Мне этот мой дневник больше не нужен!.. Там ничего и не было такого… Конечно, его можно было бы давным-давно уж бросить в печку!

— А я его не бросила в печку! А что? не бросила! — вдруг вздумала поддразнить Юру Оля.

— Ну-у… тогда я могу вам его подарить на память! — по-тринадцатилетнему сказал Юра.

— Ох, очень он мне нужен! Тоже дневник называется! Там и разобрать ничего нельзя! — покачала головой пренебрежительно Оля.

— Да-а, конечно! Это потому, что я ведь тогда не старался! — ничуть не обиделся Юра. — А вот зато вчера…

Тут он хотел было прочитать ей свое вчерашнее стихотворение, но вспомнил вдруг восемь досок, покраснел и замолчал.

Та речь, которую он придумал, именно и была об этих досках, и он хотел сказать Оле, что знает, как обвиняли ее отца и деда, и знает, за что она обиделась вчера, но это только недоразумение.

Юра покраснел густо от одной только мысли, что он придумал такую речь и готовился сказать ее Оле, которой это совсем не нужно!

— Что ты «зато вчера»? — полюбопытствовала Оля, видя, как он покраснел и смешался.

— Вчера…

Были мучительные моменты поисков нескольких нужных слов, и, наконец, нашел их Юра и сказал тринадцатилетним голосом:

— Вчера я хотел записаться в пионеры, только не знал, как это и у кого это можно записаться…

— То-оже пи-о-нер! — вся утонула вдруг в разлетевшемся кругом, как искры, но не обидном, а милом смехе Оля, и голову откинула назад, и показала весь свой круглый ласковый подбородок и нежную, тонкую кожу под ним, не поддававшуюся загару.

— А почему я не могу быть пионером? — встревожился Юра.

— А зачем же ты хотел записаться? Ведь ты не школьник, ты — дошкольник!

— Я хотел записаться, чтобы… когда ты понесешь знамя…

Тут Юра окончательно запнулся, но не докончил он потому, что Оля вдруг завертела его, обхватив голыми, золотистыми с чуть заметным пушком руками, отчего у Юры потемнело в глазах, и только через минуту прошептал он около ее губ:

— Дошкольник?.. А разве я не могу записаться в школу?.. Пойду и запишусь сам!

В город пошли они вместе, а не больше чем через час шившая на машинке около окна мать Юры почувствовала что-то красное перед глазами, хотя шила она из белого с крапинками ситца.