— Может, ты бы в больницу меня? — робко сказал ей Дрок на другой день утром, увидя, что ему не лучше.

Но она ответила сурово:

— Куда это в больницу?.. Лежи уж! — и растерла ему поясницу скипидаром. Она помнила, что во время голода, когда у соседей валялась и била ногами лошадь, растерли ей крестец скипидаром, и она вскочила как встрепанная. Она думала, что так же вскочит и Пантелеймон, но он не поднялся.

На ночь она растирала его камфарным маслом, утром — горчичным спиртом; однако и это не помогло.

Как-то летом, когда здесь были приезжие, привлекаемые широким пляжем, и поселялись они не в одних только домах отдыха, Фрося носила молоко на одну небольшую дачку, и ребята из того времени запомнили такую сцену:

— Кому молоко раздала? — спросил отец.

— Денег не получала, бо такие, шо постоянно брать будут, — ответила мать.

— Значит, их записывать же надо или как?

— Вот и записуй: тому, что бородка рыжая, — этому две кружки, — бойко стала перечислять мать.

— Как это бородка?.. Какая бородка рыжая?.. Фамилие его как? — крикнул отец.

— Даже фамилии я не спросила!.. А тому еще, дверь у него тугая, он сам из себя бритый, худой, — так тот полторы кружки взял…

— Как же это я его должен записывать?.. Дверь тугая?.. — кричал отец.

— Ну, а что такого?.. Ну и «дверь тугая»!.. — кричала и мать. — Он рукастый такой, я его помню… А женщина еще одна взяла, — она стриженая под бобрик и так что юбка до колен… Этой кружку одну…

— Черт тебе пусть записывает!.. «Юбка до колен»!.. У всех теперь юбки до колен! — и отец разорвал бумажку и бросил на пол, туда же и карандаш швырнул, дверью хлопнул и на дворе потом долго еще ругался.

На другой день мать пришла уже довольная и сказала отцу:

— Ну вот, узнала, как ихние фамилии, а ты уже думал: они с нашим молоком куды-сь забежать должны!.. Этот, шо бородка рыжая, — он опять две кружки взял, и молоко ему понравилось, — так этого звать Зайчик…

— Зайчик? — переспросил отец.

— Зайчик… А тот, бритый, рукастый, так тот Мейчик…

— Как это Мейчик?

— Ну, а черт его знает!.. Мейчик… Так мне сказал и даже на записочку записал, — там, в бетоне, записка… Он по одной кружке брать будет, больше ему не нужно… А женщина, юбка короткая, та — фамилие Тонконог.

— Тонконогова?

— Сказала так, явственно: Тонко-ног!

— Почему же они такие подобрались?

— А я знаю? — ответила мать и пошла мыть бидон.

Они же, ребята, старшие трое, переглянулись, и Ванька густо сказал Егорке:

— Зайчик!

— Мейчик! — тут же отозвался Егорка.

— Тонконог! — подхватил бойкий Митька.

И через минуту они уже кружились по комнате, приплясывая, притопывая, подпевая:

— Зайчик, Мейчик, Тонконог!.. Зайчик, Мейчик, Тонконог!.. Зайчик, Мейчик, Тонконог!..

— За-мол-чать, гадюки! — крикнул на них отец. — Песня вам это, что ли?.. За-мол-чать, босявки!..

Но так просто взять и замолчать, когда такое подвернулось, не могли, конечно, ребята, и стоило только одному сказать: «Зайчик!» — как другой подхватывал: «Мейчик!» — и ими овладевал бес крайней веселости, и не добавить еще и «Тонконог!» было совершенно невозможно.

Тогда отец избил их.

Но вот теперь он лежал днем на кровати — широкой, желтой, деревянной, кровати — непривычно неподвижный, и глаза у него ввалились. И именно теперь, когда матери не было дома, маленькая спала в люльке, а Колька с Алешкой возились где-то на дворе, около коровьего сарая, когда только они, трое старших, расположась около плиты, азартно играли в перышки, Митька сказал вдруг радостно и звонко, точно его осенило что-то необычайное:

— Зайчик!

— Мейчик! — глухо подхватил Егорка.

— Тонконог! — припомнил Ванька.

Они перебросились этими подмывающими словами, как боевыми сигналами, несколько раз и вдруг закружились по комнате неудержимо.

— Зай-чи-и-ик, Мейчик, Зайчик-Мейчик-Тонконог!.. Зай-чи-ик, Зайчик, Зайчик-Мейчик-Тонконог! — в упоении визжали они по-поросячьи.

— За-мол-чать, вы! — крикнул было Дрок, подняв голову, всклокоченную и в пуху.

Они видели, что теперь отец не погонится за ними, не вскочит даже, что он будто связан веревками, а они — вот они, возьми их теперь за уши! — им хочется визжать, и они визжат, и топают, и пляшут, и кувыркаются… «Зай-чи-ик-Мейчик, Зайчик-Мейчик-Тонконог!»

Разбуженная, залилась звончайшим плачем маленькая в люльке. На пение и крик пришли Колька с Алешкой и, сразу поняв, что надо делать, тоже начали подвизгивать и подтопывать, и вот уж пятеро закружились около неподвижного Дрока, голося разноголосо:

— Зай-чи-ик-Мейчик, Зайчик-Мейчик-Тонконог!

Дроку стало, наконец, страшно.

— Я же вас породил, босявки, и вы же меня так, гадюки! — пытался он кричать, протягивая к ним руки с разжатыми пальцами.

Но они пятеро заглушали его, а маленькая шестая будто вторила им пронзительным плачем.