Прошло полторы недели. Определенная перемена в духовном отношении произошла и с Вероникой Алексеевной: она вдруг подобрела, чаще стала шутить, меньше распекала учащихся. Да грустные мысли ее оставили, потому что теперь она думала не о том, как начать новую жизнь, а о будущем Сашеньки Морозовой. В школе, конечно, знали, что Сашенька «бросила» неуживчивых родителей, и были полностью на стороне Пустихиной.

А Сашенька и Вероника Алексеевна уже стали привыкать друг к другу, перед сном долго разговаривали: Сашенька с дивана жаловалась на то, что она некрасива и никому не нужна, а Вероника Алексеевна с кровати учила девушку, как надо жить в нашем сложном мире…

В субботу вечером в дверь позвонили. Вероника Алексеевна открыла… и сердце ее застыло — перед ней стояла чета Морозовых. Но лицо ее ничего не выразило. Сухо ответив на их нестройное «здрасьте», она повернулась и ушла в комнату.

Сашенька сразу поняла, что случилось.

— Что же нам делать? — испуганным шепотом спросила она Пустихину.

— Решай сама.

Сашенька вышла в прихожую. Вероника Алексеевна прикрыла дверь, чтобы не слышать разговора. Она подумала о том, что надо бы вмешаться, но тут же сказала себе: не надо. Села и стала глядеть в окно.

Стоял теплый декабрь, был зимний вечер, падал растрепанный веселый снег.

Она не знала, сколько прошло времени, когда ее позвали. Сашенька стояла с растерянным лицом, Нина Петровна, пухлая, краснощекая, гневно приказала:

— Соберите нам вещи дочери.

— Я же сказала, что не вернусь, — неуверенно прошелестела Сашенька и беспомощно посмотрела на Веронику Алексеевну.

— А зачем вам Сашенька? — спросила Пустихина. — Ведь она не ваша дочь!

— Как не наша дочь?! — ахнул Морозов, — Вы что такое говорите?

Нина Петровна, наверное, от изумления, стала расстегивать и застегивать свое пальто. Она хотела что-то сказать, но язык ей не повиновался.

— Конечно, не ваша, — спокойно продолжала Вероника Алексеевна. — Чужая она вам. Разве вы — родители? Да в детдоме дети и то лучше живут…

— Вы что! — наконец опомнилась и пошла грудью на учительницу Морозова. — Вы что? Да как вы смеете?!

— Смею! — отчеканила с такой убежденностью Пустихина, что Нина Петровна тут же закрыла рот. — Смею! Да если б это была ваша дочь, плоть от плоти, кровь от крови вашей, разве б вы стали при ней устраивать безобразные семейные ссоры, грозить друг другу разводом? Вы подумали хоть раз о Сашеньке, о том, как она любит вас, как переживает за вас, как мучится, страдает? Куда вам! Вы в высшей степени черствые, бездушные люди, никого вокруг не видите, а про дочь и совсем забыли. Вас надо немедленно показать психиатру!

— Вы бросьте ваши иносказания, — стараясь выглядеть грозным, внушительным тоном заговорил Владимир Викторович. — Не вам нас судить, ясно? Вот заведите своих детей, тогда и прокурорствуйте! Мы ведь тоже можем оскорбить. Саша, ну собирайся же, что ты стоишь?

А Сашенька разрывалась: идти домой или остаться у Вероники Алексеевны?

Пустихина ушла в комнату. Через минуту сюда вошла Сашенька. Сияя глазами, сказала:

— Вероника Алексеевна, они поклялись сейчас мне, что больше никогда не будут ссориться! Может…

— Конечно, собирайся, — и Пустихина улыбнулась ободряюще.

Утро было морозное. С деревьев сыпался пушистый иней. Поднималось красное солнце. Шагая в школу, Пустихина думала: «Да, своим судом легко судить других. Вот я считаю, что Морозовы ради дочери должны пожертвовать всем. Но ведь у них у каждого есть своя, скрытая и от дочери, и от меня внутренняя жизнь, и, кто знает, может быть, они в самом деле настолько ненавидят друг друга, что лучше всего для них — развестись, расстаться и начать новую жизнь. Знаю ли я точно, что такое любовь к ребенку, своему? Детей у меня нет… Помню, как была ошеломлена, ошарашена, когда из воспоминаний Анастасии Цветаевой узнала, что Марина Цветаева погибла, в сущности, из-за патологической любви к сыну… Но если есть одна крайность, значит, есть и другая: ведь оставляют же некоторые в родильных домах своих детей. Бросают и уходят с чистой совестью…»

И Вероника Алексеевна вспомнила изречение Андре Жида: «Если в человеке и нет необъяснимого, то в нем есть необъясненное». Это уж точно…

Прошло совсем немного времени, и возбуждение, охватившее Пустихину в связи с ЧП в семье Морозовых, стало затухать. Сашенька пока была счастлива: значит, воцарился мир. И тогда снова эпицентр духовной жизни сместился на саму Веронику Алексеевну.

Она вдруг с ужасом обнаружила, как какой-то тайный порок, что стала заглядываться на красивых мужчин. А однажды в школе столкнулась нечаянно с молодым учителем Дмитрием Павловичем, невольно взглянула ему в глаза и отчего-то смутилась самым непосредственным образом. Краснеть перед мужчиной?!

Вероника Алексеевна стала себя успокаивать: «Ну и что же тут такого? Я ведь живой человек, не кукла». Но было ей почему-то стыдно, очень стыдно.

Перед самым Новым годом к ней подошла почтительно Клава Туземцева, учительница физики, миниатюрно выточенная, легкая, как пушинка. Она была молода и не замужем; поклонников приходилось иной раз выгонять даже из школы.

— Вероника Алексеевна, — чуточку нараспев проговорила Клава, выпустив очаровательные ямочки на свои круглые щечки. — Хочу вам сделать приятный сюрприз. Вы, как интеллектуалка, очевидно, часто ходите в наш театр. Так вот, у меня есть пригласительный билет! Я хочу вам его подарить. Держите.