Потом меня охватил нервный смех. Если б не шнурок… ай да Валечка!

Вечером Валентина сделала вид, что ничего не было и в помине, но такие злые глаза у человека я видел впервые. А украдкой окинув ее еще раз оценивающе и непредвзято, убедился в том, что меня спас Бог, потому что потом я себе бы не простил, что так вышло с той, которая мне не только не нравится, но, если быть честным до конца, даже противна…

В камере-одиночке в эти дни было душно, но я не решился открыть, точнее, приоткрыть дверь в коридор. Умные люди говорят: на Бога надейся, но и сам не плошай…

Ночью, перед первым экзаменом, я тупо сидел на раскладушке. Лапотковы уже давным-давно спали, где-то за стеной на кухне стрекотал сверчок. Немолчный его голосок напоминал о доме, и я, как ни старался, не мог избавиться от грустных мыслей. Я видел отчетливо свое сочинение, перечеркнутое красными чернилами. Не очень-то я был владах с этим «предметом» еще в школе, и теперь прочный страх засел во мне, как глубокая заноза. Я боялся, что мой первый экзамен станет последним. Я боялся утра. Может быть, крутилось у меня в голове, не надо было подавать сюда документы, а идти лучше в какой-нибудь техникум? Кто я такой? Вон сколько городских рвутся в вуз, да еще каждый из них, как афористично выражается Валентина, «с поддержкой». И вид у всех самоуверенный, всезнающий, пробивной…

Правда, слабый и хилый голосок пытался робко убеждать меня в том, что все эти страхи никчемны, надо побольше веры в себя, в свои способности, что писал же я в школе сочинения на «четыре»… Но выскакивало и заглушало голосок — «а вдруг».

Вот это «а вдруг» подрубало во мне все корни оптимизма, заставляло быть чрезмерно мнительным. Сколько раз в детстве я настрадался из-за этой мнительности, из-за неумения вовремя — раз и навсегда! — избавляться он ненужных вредных мыслей. Тысячу раз я пытался вступить с этим «а вдруг» в жестокую борьбу, но потуги мои были смехотворны. Как хищные птицы, неотвязные мысли кружились, кружились, кружились… Не успевала одна проложить темный тоннель в моем истерзанном воображением мозгу, как другая начинала прорывать ход в обратном направлении… Полный мрачной и безрадостной тоски, вырастал уже целый сюжет, целая жизнь, целая вселенная. И я уже видел, как захлопывается надо мной крышка гроба и жизнь уходит от меня, повернувшись равнодушно спиной.

Ну, хватит загробной лирики! Надо хорошо выспаться, чтобы завтра быть уверенным и спокойным и ни на что не обращать внимания.

Я разделся, выключил свет и лег. Пришла и постояла у моего изголовья темнота, скрипуче-веселый голосок сверчка, казалось, приблизился ко мне — сухое, родное, знакомое потрескивание.

Внезапно кто-то из темноты положил мне на лоб мягкую участливую руку — такое было впечатление. Все стерлось, превратилось в легкую труху — все мои переживания. Ночная светлая догадка коснулась головы, с ликующим облегчением я понял простое: не все так уж и важно, к чему мы стремимся, а для счастья, для того, чтобы понять, что ты живешь: видишь, слушаешь, шагаешь, — надо капельку из капелек, на что иной раз мы не обращаем никакого внимания: дремотное сверчковое пиликание, июльские белые зарницы, скромная пугливая стайка васильков у края поля… Твой дом, твой лес, твое небо. И, улыбаясь в пустом мраке, я уснул.

Утром, выйдя в прихожую, где висело тяжелое мутное зеркало, и заглянув в него, я все-таки смог рассмотреть молодца в сером костюме-тройке, узком модном галстуке и шикарно сверкающих штиблетах. Зачем весь этот маскарад? Но мама, мама, ее стиль, никуда тут не денешься! И раз обещал идти при полном параде — надо держать слово.

Хозяева еще спали: Собакевич работал в каком-то кооперативе, а Нина Федоровна пахала на заводе в три смены; поэтому я быстренько перехватил на кухне крепкого чая с бутербродиком. Честно говоря, был рад, что никто из Лапотковых не увидел меня таким пижоном…

В аудиторию зашли сразу, всем скопом. Как и договаривались, сели с Машей за один стол. Я огляделся. Впереди нас в полной армейской экипировке удобно устроились знакомые по подготовительным курсам ребята-однофамильцы Яблоневы: Николай и Алексей. Первый — весельчак из весельчаков, лучезарно поблескивал золотым зубом, второй походил на степенного мужичка, кстати, уже слегка облысевшего. Яблоневы взволнованно и неестественно громко разговаривали. Собственно, у них перед нами — теми, кто поступал в вуз после школы — были льготы, главное: не схватить двойку.

Маша ободряюще подмигнула мне. Я сделал вид, что чувствую себя превосходно, хотя сердечко постукивало, волновалось, переживало. Я шепнул Маше, зная, что по русскому языку у нее в аттестате пятерка:

— Помогай.

— Обязательно, — выдохнула она одними губами. — Если что — спрашивай.

— Лады.

Преподаватель (а всего их было трое), костлявый, с узкой трехцветной — черной, рыжей и седой — бородкой написал на доске три темы для сочинений. Я минуты три сравнивал их, потом остановился на вольной, требующей оценить историю как двигатель цивилизации. Маша, как я понял, выбрала про Маяковского.

Долго пришлось повозиться с составлением плана. Я взглянул на Машу. Она сосредоточенно дописывала вторую страницу, ее локоть залез на мою половину. Я несколько секунд сомневался: отвлекать или не отвлекать? А, ладно, договаривались же…

— Посмотри, план сойдет? — и придвинул к ее локтю листок. Она быстро пробежала его глазами и кивнула.

Ободренный, я начал вылущивать сочинение. Старался писать короткими фразами, чтобы поменьше наделать ошибок.

Тут меня стал отвлекать Николай.