А в начале второй недели произошло чудо. Годзилка подошла к кухне вместе с «дочкой» и «внучкой» (отчего-то, видимо из-за женского рода ее имени, ее так и продолжали считать «девочкой»), привычно дожидаясь, пока не закончится людская очередь. А когда дождалась, подошла к повару, ткнулась мордой ему под мышку и пробурчала:

– Рррыб… Ыхыррр…

Повар сначала ничего не понял, погладив рептилию по радужно отливающей башке:

– Ну, где я тебе рыбу возьму?

– Рррыб… Рррыб… – ящерица жалобно посмотрела на повара.

– Твою мать! Мужики, она говорит! – заорал от удивления человек.

Так случайно и выяснилось, что прирученные ящеры умеют разговаривать. Правда, плохо, с большим трудом. Шипящие и рычащие звуки у них получались, а вот гласные они немилосердно растягивали. С сонорными звуками дело обстояло и вовсе никак. «М», «Н», «Л» – не позволял артикуляционный аппарат. Насчет мышления тоже было не очень понятно. Скорее всего, чуть лучше, чем у обезьян. Можно, например, дать приказ:

– Отнеси туда мешок.

Рептилия и отнесет. А вот вывалить из мешка землю уже не догадается. Приказа не было. Такое, вот сугубо конкретное мышление. Видимо, те, кто их создал, каким-то образом тренировали своих «солдат» перед тем, как выпустить в бой. А возможно, дело было в чем-то ином.

Благодаря ли труду, благодаря ли полюбившимся всем «зверюшкам», но реабилитанты постепенно начали приходить в себя. Они все еще пугались громких звуков и резких движений. Они все еще предпочитали молчать и прятать глаза. Но постепенно и на их лицах начали появляться улыбки. Сначала робкие и настороженные, затем все более смелые и открытые.

Перелом случился, когда произошел несчастный случай. Причем перелом во всех смыслах этого слова.

В тот вечер отец Евгений обходил свою «епархию», когда вдруг запиликал его комм. Годзилки-на «дочь» (то есть, средняя из живущих в лагере ящериц) забралась в одно из полуразрушенных зданий и свалилась с высоты пятого этажа в раскрытую шахту лифта. И сейчас орала там нечеловеческим голосом. Пришлось срочно проводить спасательную операцию. Вытащили ее быстро, но оказалось, что скотинка сломала при падении обе задние лапы, отчего и орала.

Ну, что в таких случаях делают? Проще было, конечно, пристрелить, но рука ни у кого не поднималась, особенно после того, как онизаговорили. Пришлось спешно переквалифицироваться в ветеринаров. Собственно говоря, ничего сложного, лубки наложить, да и дело с концом. Остальные же обе-две чешуйчатые собрались подле медицинской палатки и стали внимать воплям раненой родственницы-подруги.

Вот тут-то священник наконец и познакомился с Марком, о котором совершенно позабыл из-за всех произошедших событий. Юноша ассистировал при операции. Кибердок кибердоком, а надежнее человеческих рук все одно ничего нет.

Познакомились – и вечером сидели вдвоем у ритуального «костра дружбы».

– Последнее, что я помнил, что понимал, – это Дина. Я никогда ее раньше не замечал. Она была… была какой-то внешней.Понимаете, отец Евгений? Есть внутренние люди, которые живут внутри тебя, а есть внешние. Они как манекены, как декорации для внутренних. Дина стала вдруг внутренней. Когда и как – я даже и не понял. Просто я ей держался. Одной ей держался. Каким-то шестым чувством я понимал, что я живу, пока она жива. Потому что все остальные мои внутренние – мама, отец, сестренка, друзья, – они все уже погибли, уже не существуют. Их уже нет. А Дина была еще жива. В один момент я вдруг подумал, что они, умершие, живы, пока живут внутри меня. И если я умру, то умрут и они. В какой-то момент я тоже собрался умереть, чтобы присоединиться к моим мертвым. И тут вдруг понял, что Дина останется одна. И я попросил прощения у мамы, у отца, у сестры с друзьями. Мертвым – мертвое, а я пока жив. А раз я жив, значит, я должен стать для Дины этим единственным внутренним человеком. Разве можно жить, когда внутри у тебя никого нет? Вы понимаете меня, батюшка Евгений?

– Нельзя, – помолчав, ответил священник. – А где сейчас Дина?

– Она так и не пришла в себя. Ходит как робот, ест на автомате. И молчит, молчит, молчит… А раньше говорила без остановки. Раньше она была совсем другая.

– А какую ты ее больше любишь?

Марк долго молчал, глядя на пляшущие языки костра. Искры взлетали вверх и превращались в звезды. А звезды падали вниз, обращаясь искрами…

– Обоих. То есть, обеих, конечно.

– Какая она, Марк?

– Красивая. Я видел ее… без одежды. Она…

Священник не увидел в темноте, но догадался,

что Марк покраснел.

– Тело ее видел…

– Да…

– Тело безупречно. А душа у нее больна, Марк Она никогда не станет такой, какая была. Понимаешь?

– Да…

– Сможешь ли любить ее… такую? И быть с ней всегда? С такой?

– Не знаю…

Отец Евгений помолчал, помешивая угли палкой. И потом негромко сказал:

– Это честно, сынок. Это очень честно. Пойдем!