В родительский день строго-настрого запрещалось угощать ребятишек, все гостинцы надо было оставить для общего стола, и мы с женой первым делом выложили все до единого кульки и пакеты. Потом, когда мы втроем устроились на одном краешке низенькой скамейки, а на другом, точно так же усадив малыша посредине, расположилась еще пара, я заметил вдруг, что наши соседи по очереди достают из портфеля сливы и суют украдкой мальчонке в рот. Они были моложе нас, эти двое, мы с женой понимающе переглянулись, и я повернулся к соседям спиной, закрыл их от Мити.

Но он вдруг засмеялся, качнул головой, стрельнул глазками напротив:

— Совсем дырявая память у Наташки!..

Неподалеку от нас сидели под грибком тоже трое — худенькая вертлявая девочка с большим красным яблоком в руках, а по бокам двое уже пожилых людей, наверняка дедушка с бабушкой.

— Почему — Наташка? — укорила его жена. — Наташа!

— Наташа у нас другая! — возразил он уверенно. — А это Наташка.

Пока мы с женой переглядывались да разводили руками по поводу этой четкости — кто есть кто, — я забыл спросить, почему так плохи у маленькой Наташки дела, а затем нам стало не до того: почти все детишки вокруг, прячась за прикрывающим их родительским плечом, быстренько жевали, в подставленные ладошки сплевывали косточки, наклоняли мордочки к протягивающей арбузный ломтик руке...

Пожилая нянечка сперва подходила то к одним, то к другим и что-то недовольно выговаривала, издалека грозила пальцем, но вскоре ей это надоело — остановилась посреди площадки, где все сидели, демонстративно приподняла подбородок, стала глядеть куда-то поверх деревьев. Тут ее окликнули, она ушла, и началось открытое пиршество, началось обжорство...

— Может, пойдем отсюда? — шепнула мне расстроенная жена. — А то вдруг попросит еще...

Мы взяли Митю за руки, пошли, а он оглядывался, качал почему-то головой, весело смеялся, но так ничего и не попросил.

Потом, когда все еще судорожно дожевывающих ребятишек уже вели к корпусу, он бросился к кому-то из новых своих дружков, схватил за руку. «Олега, Олега, что — и у тебя совсем дырявая память, забыл, что Марья Иванна сказала: будем кушать все вместе, что папа и мама принесут!..»

Лицо у него светилось: сам-то он не забыл!

И вот в самых неожиданных местах все еще находишь припрятанный им смятый остаток жвачки с остренькими его зубками, и над краем книжной стенки под потолком так еще и висит одинокий нос бумажного голубя...

Что, так и остался бы он — святая доверчивость? Или ушла бы она потом — вместе с детством?

Каким бы он был?.. Каким будет этот сидевший с ним за одной партою однокашник, которого удалось хирургам спасти? Какими будут эти мальчишки, которых тогда без удержу угощали клубникой да сливами?..

Где ты, маленький?!

Увидел я Бабкина в Доме литераторов в субботу. Пробираясь между столиками в верхнем буфете, он еще издали разводил руками, и я уже подумал было, хочет сказать- наконец, что ничего у нас не выходит, однако лицо у него было радостное, а в голосе послышался обращенный ко мне дружеский укор:

— Где ты можешь — с утра до вечера?..

Он уже подошел совсем близко, взявши меня за локоть, наклонился, и хоть я ненавидел эту манеру, целоваться на каждом шагу, тоже ткнулся губами ему в щеку.

— Звоню сегодня, звоню!

Я стал говорить обычное, что целый день, мол, в бегах, он взял меня теперь за другой локоть, молча повел впереди себя в дальний угол. Там за столиком сидели тесной компанией пять или шесть мужчин, среди которых я узнал нескольких завсегдатаев.

— Не дадут соврать, мы о тебе только что говорили, — пододвинул Феликс свободный стул. — Вот местечко. Кого не знаешь, познакомишься потом, пока я буду ходить за коньяком. Но сначала вот тебе листок, пиши свой подробный адрес... Или тебе лучше водки, вкусы у нас с тобой как у настоящих гусар, а?

Он еще раз дружески сжал мне плечо и пошел к стойке, а я достал наконец из портфеля ручку и положил ее на осьмушку мелованной бумаги, которую Феликс только что вынул из записной книжки.

— Займитесь сперва делом — пишите! — кивнул мне сидевший напротив неопределенного возраста человек в хемингуэевском свитере и с такой же, как у знаменитого американца, бородой.

— Кончились ваши мытарства.

Я посмотрел на этого, на второго, — русоволосый, со светлым лицом и серыми, с голубизною глазами, он был очень похож на одного моего жившего в Улан-Удэ старого товарища — потомка пришедших когда-то в Забайкалье староверов из «семейских».

— Вы, наверно, еще не знаете — завтра Феликс заезжает за вами...

И я посмотрел на третьего.

Все дружеские, все такие открытые лица видавших виды ребят, с которыми не пропадешь... И обращаются эти ребята ко мне так, словно все вместе они здесь долго сидели и лишь о том и толковали, как мне помочь, когда, и вот, наконец, совершенно твердо решили: завтра!

Когда Феликс вернулся, я уже все знал, осталось только убедить его ехать в питомник не на его автомобиле, а на машине моего старого друга, всегда меня выручавшего; он прекрасный водитель, да и «Волга» у него не такая, как у Феликса, новая, — если собака где и царапнет, мало ли...