Гонорар размечали им поровну, но они каждый раз складывались и с удивительной точностью потом делили все на три части. Одна из них шла Сереже, другую забирал Брудзинский, а третью в тот же вечер соавторы аккуратно просиживали в районной чайной «Кубань», что, несомненно, способствовало еще более тесному их сотрудничеству.

Теперь мы вчетвером сидим в комнате у Прямокосова, и я рассказываю свежие анекдоты, и выдаю старые московские хохмочки, и отвечаю на острые вопросы, и выступаю по волнующим — пожалуйста, по всем подряд! — проблемам современности, совершенно авторитетно рассуждая о вещах, о которых сам имею весьма-а-а отдаленное представление... Но иначе — зачем я живу в Москве?..

Максим Савельевич иногда ерзает на стуле, вертит маленькой своей головкой, в глазах у него мелькают сомнение и испуг, и тогда Сережа Полсотрудника и Стефан Людвигович поглядывают на него снисходительно и чуть насмешливо, и в это время не только Сережа Полсотрудника, но и Брудзинский тоже похож на графа — самую чуточку, правда, самую малость...

— А мы что, дорогой товарищ? — говорит потом Прямокосов, подсовывая мне подшивку «Красного казачества». — Наша жизнь тут... Каждый номер — вроде как протокол нашей жизни...

— Вообще-то, повеселела газетка, — поддерживает Сережа на этот раз без насмешки. — Окинь-ка глазом, старик! Даже версточка... и подача...

Я листаю подшивку, и на одной из полос рвется в глаза заголовок передовой: «Работа с людьми в загоне».

— Ну вот! — начинаю я тоном опечаленного учителя. — Как это так — в загоне? Как будто бы загоняют людей... собирают в загон... а потом с ними работают? Так надо понимать?

— Конечно, мы — что? — с ноткой обиды говорит Прямокосов, несомненный автор этой передовой. — Откуда нам знать... Мы в университетах не учились...

— Запрещенный прием, старик! — снисходительно упрекает его Сережа. — Наша работа не любит скидок... Даже если у тебя один класс церковноприходской на двоих с троюродным братом.

— Ну, ребята, а это вообще — ни в какие ворота, — говорю я, закусывая губы. — Максим Савельич!.. Сережа!.. Вот, смотрите. О майской демонстрации — отчет... Вот: «После того как прошли последние колонны, на станичной площади состоялся многомиллионный митинг трудящихся...» Откуда — многомиллионный?

— Как откуда?.. — удивляется Прямокосов. — Мы и в прошлом году так писали — пожалуйста!..

Он достает старую подшивку. Я листаю — и точно: и в прошлом году — многомиллионный!

— Выходит, и в прошлом году наврали?! Ясно как божий день — откуда же многомиллионный, если в станице всего-то двенадцать тысяч? Да и пятачок перед дэка — ну что он, площадь Тянь-Ань-Мынь?

— Разве дело в количестве, дорогой друг? — спрашивает Прямокосов задушевно. — Все дело в идее. Как мероприятие прошло. А тут такой был порыв!.. Всем людям очень понравилось — даже трактора прошли по улице!.. Понимаешь — энтузиаз!

— ...м! — добавляет Сережа.

— М! — торопливо соглашается Прямокосов.

— Это же разные вещи!..

— Максима уже не переделать, старик! — говорит Сережа грустно. В глазах у него появляется печаль, но она тут же исчезает, когда рука его ложится на фельетон, под которым стоят две фамилии — его и Стефана Людвиговича. — Но есть и у нас кое-что... и выдумочка... и свеженькие заголовки... Как этот, а?

Он убирает ладонь, и теперь я вижу крупно: «Мария Иосифовна Криворучко, лисица и виноград».

Ругать всех и вся нельзя — это вам скажет каждый. И я беру грех на душу:

— Это еще туда-сюда...

— А все наш Стефан Людвигович, старик!..

— Чего там!.. — скромно говорит Брудзинский и сваливает себе на брюки очередную горушку пепла. — Годы уже не те!..

— Вам надо было сразу браться за журналистику!.. — проникновенно говорит Сережа.

— Человек не может познать себя с самого начала! — значительно говорит Стефан Людвигович. И сокрушенно разводит руками. — Пошел не по той стезе! Да, не по той!..

В кабинете, где сидит машинистка Аллочка, громко хлопает дверь, и лица всех троих моих друзей, как по команде, приобретают другое выражение, меняются позы: громадным кулаком подпирает свою маленькую головку и глубокомысленно морщит лоб Прямокосов; откидывается на спинку стула и устремляет глаза вверх, будто читает на потолке что-то очень занимательное, Стефан Людвигович, а лицо Сережи становится гневным, и в голосе звучат обличительные нотки:

— Скупает, понимаешь, у населения яблоки по десять-пятнадцать копеек за килограмм, а потом через подставных лиц — своих же родственников! — продает их, понимаешь, на базаре по сорок! — громко говорит Сережа. — Разве не тема?