— В Кавказских?..

— Отстань — в самых высоких горах... В Андах!.. На Тибете... Где люди находят остатки древних цивилизаций...

— Куда водичка не достает...

— Конечно!

— Жаль, что Кавказские горы меньше... Совершенно ясно — здесь каждый раз приходится начинать сначала.

Жора соглашается, наливая пива из глиняного кувшина в большую эмалированную кружку.

— Ясно, тебе наука дороже...

— Но ведь есть в этом логика — разве нет?

— А что, если... — не спеша начинаю я, — что, если мы предположим как раз другое? Что возникновение разума — чистая случайность... Помнишь, есть такая теория?..

— Буржуазная теория...

— Ага, вредная...

— Что все люди были здоровы как бык!

— Тогда уж — как быки...

— Да, как быки...

— Просто все люди были тогда как люди, рядовые ребята среди остальных животных. И вдруг один заскучал, сел в сторонке...

— И стал думать о судьбе своего племени...

— Да, и каким-то чудом мы пошли все-таки не от этих здоровых ребят, которые ни о чем таком, кроме как о поесть, ничего не думали. А пошли как раз от этого шизофреника...

— Тогда все, что мы построили, все, чего мы добились, выходит, — плод больного воображения?

— В какой-то степени...

— Не нравится мне эта тэория, — говорит Жора.

— Я тебе не говорю, что мне она нравится...

— Лежи, моя очередь доставать, — говорит Жора.

Поднимает из колодца бидон, и слышно, как тот постукивает о стенки колодца... Потом пиво, булькая, льется в кувшин, а бидон глухо шлепает о воду — от одних этих звуков и правда становится прохладней.

— Тебе налить?

— Плесни...

Потом мы слышим, как на улице Семеновна здоровается с нашей соседкой, и та, видно, подходит к плетню посудачить, и они говорят неторопливо и громко:

— Ох и кричали, Андреевна, твои петушки на зорьке! Я к колодезю шла, а они заливаются...

— Да вот зарезать не соберуся. Сама крови, не дай бог, не переношу, а Люську никак не могу допроситься — как завьется с утра, так до ночи...

— А ты прикажи ей, а то старые станут, мясо тогда не въешь...

— Да какие они старые — только завела!

— Када — только?.. Ну када? Второй год ты их держишь?

— Да ты што, Семеновна, господь с тобой!.. Сарайчик-то Федя сломал, а новый сделать не сделал. Где б они у нас зимовали?

— А это я й не знаю где. Только они у тебя второй год — прямо точно.

— Подожди-подожди... Вот када бабушка Ениха померла? В марте?.. Или в апреле? Дак она говорила еще: «Ты, моя дочка, думаешь, курицы это, а они у тебе петушки».

— А Никифоровича ты звала на Октябрьскую петушка зарубить? А в этим году Октябрьская рази была?..

— Да нет, Семеновна, то я звала его гуску прирезать. Невестка ш мине дала, рази не помнишь? Када Колька пьяный был, да на машине задом на курник наехал, да всех гусок попередушил да перекалечил...

— А она тебе одну принесла?..

— Да нет, двох... Это ш в тот день еще, помнишь, когда у Грибанюковых теленок попал в колодезь, чего его туда черт занес... Я Никифоровичу через дорогу кричу: «Гуску иди зарубать!» — а он: «Сичас телка, — говорит, — достанем, потом до тебя прыду» — ну, не помнишь?

— Мальчик у Грибанюковых такой хороший «Сколько ж тебе, — спрашиваю, — лет?» А он говорит: «Сем, тетя, будет».

— Да не сем ему, а шесть.

— Да как же, Андреевна, шесть?.. Ну ты все прямо перепутала, да еще спорышь — не нравится вот мне, что ты спорышь!

— Да чивой-то я спорю?.. Я правильна, говорю, они с моей невесткой вместе лежали, я еще яблок принесла — хороших таких достала, аш на той край за ними ходила, — даю и ей. «Каво ш ты, — говорю, — Ирочка хочешь?» Она говорит: «Да дочку», — а вечером мальчик у ей и родился, он же как Юрочка наш, а Юрочке нашему только шесть.

— Да своими ушами слышала: «Сем, — говорит, — тетя, сем». Я еще переспросила, а он опять: «Сем!»

— Да он еще не соображает, дак и говорит.

— Ага, «не соображает»!.. Да они больше нас с тобой! Это мы думаем за них, что маленькие да маленькие, а они тут, на улице посмотришь другой раз: черта низя выпускать, рога ему сломят.

— А все равно ему... О!.. о!.. Пришла, барыня, и легла под ногами!

— Да какая ж это барыня?.. Это кобель... Гречухиных собака? Ну кобель, я тебе говорю.