Можно сказать, что существуют "игры истины", или точнее, процедуры обнаружения истины. Истина неотделима от устанавливающей ее процедуры ("Надзирать и наказывать" сравнивает "инквизиторское дознание" как модель естественных наук в позднем Средневековье и "дисциплинарное обследование", модель гуманитарных наук в конце XVIII в.). Но в чем же состоит такая процедура? Возможно, ее суть как Процесса и метода, в общих чертах, заключается в прагматизме. Процесс есть процесс видения, задающий знанию ряд вопросов: что мы видим в той или иной страте, на том или ином пороге? Мы спрашиваем не только о том, от каких объектов мы отправляемся, за какими свойствами наблюдаем, на каких состояниях вещей останавливаемся (корпус ощущений), но еще и о том, как мы извлекаем видимости из этих объектов, качеств и вещей? Каким образом и при каком свете они мерцают и зеркально отражаются? Как свет фокусируется на страте? И, кроме того, каковы позиции субъекта как переменные этих видимостей? Кто их занимает и видит? Но существуют еще и языковые методы, столь же различные в двух разных стратах, как и у двух "необычных" авторов (например, "метод" Русселя, и "метод" Бриссе) [21] . Что представляет собой корпус слов, фраз и пропозиций? Как из них извлекаются пересекающие их "высказывания"? По какой

сборочной модели языка эти высказывания рассеиваются по семействам и порогам? И кто говорит, то есть, каковы субъекты высказывания как переменные, и кто занимает их место? Короче говоря, существуют методы высказывания и машинные процессы. Именно здесь возникает множество вопросов, которые каждый раз заново конституируют проблему истинности. Книга "Использование удовольствий" подведет итог всех предшествующих книг, когда продемонстрирует, что истина дается знанию только через "проблематизации", и что эти проблематизации складываются только лишь из "практик", практик видения и практик говорения [22] . Эти практики (процесс и метод) образуют процедуры обнаружения истины, "историю истины". Однако при этом необходимо, чтобы две половины истины вступили в проблематичные отношения в тот самый момент, когда проблема истины исключает их соответствие или сходство. Возьмем самый общий пример из психиатрии: это тот же самый человек, которого можно видеть в сумасшедшем доме и о котором можно сказать, что он душевнобольной? К примеру, легко "увидеть" параноическое безумие президента Шребера и поместить его в сумасшедший дом, но его придется извлечь оттуда, поскольку в дальнейшем будет гораздо труднее "высказаться" о его безумии. И напротив, высказаться о безумии какого-нибудь мономаньяка легко, но очень трудно вовремя увидеть это безумие, чтобы своевременно больного поместить в сумасшедший дом [23] . Многие люди, которые не должны находиться в психиатрических больницах, все же там находятся, в то время как многих из тех, кто должен в них находиться, там нет. Психиатрия XIX века основана на этой констатации, которая "проблематизирует" безумие, но оказывается не в состоянии сформировать на базе этой констатации однозначную и определенную концепцию.

Истинное не определяется ни через сходство или общую форму, ни через соответствие между двумя формами. Между видением и говорением, между зримьм и высказываемым существует строгая дизъюнкция: "то, что видят, никогда не размещается в том, что говорят", и наоборот. Конъюнкция невозможна по двум причинам: у высказывания есть свой коррелятивный объект, но оно не является пропозицией, которая обозначила бы какое-либо положение вещей или какой-нибудь видимый объект, как того хотелось бы логике; так же и видимое не является каким-то немым смыслом, означаемым особой силы, которое может актуализоваться в языке, как того хотелось бы феноменологии. Архиву, аудиовизуальному свойственна строгая дизъюнкция. Поэтому и неудивительно, что наиболее завершенные примеры альтернативы "говорить-видеть" встречаются в кино. У Штраусов, у Сиберберга, у Маргерит Дюрас голоса "падают" с одной стороны, подобно "истории", которая перестает развиваться, не имеет больше места, а зрительный ряд — с другой, подобно пустому месту, у которого больше нет истории [24] . В фильме Маргерит Дюрас "Индийская песня" голоса воскрешают в памяти старинный бал, который так и не будет показан, в то время как на экране — другой бал, без слов, без ретроспекции, которая позволила бы как-то осуществить визуальный стык, и без закадрового голоса, который позволил бы осуществить звуковой стык; фильм "Женщина Ганга" выглядит как сосуществование в одном фильме двух фильмов, "фильма образов и фильма голосов", когда пустота становится единственным "фактором связи", одновременно и стыком, и материалом для заполнения промежутков. И между этими

двумя фильмами постоянно обнаруживается иррациональный разрыв. В то же время это не случайные голоса, наложенные на случайные образы. Разумеется, там нет сцепления, идущего от зримого к высказываемому, или же от высказываемого к зримому, но есть непрерывная вторичная сцепленность — через иррациональный разрыв или же поверх промежутка. Именно в этом смысле зримое и высказываемое образуют страту, хотя и постоянно пересекаемую, образуемую «центральной археологической трещиной» (Штрауб). Пока речь идет только о вещах и словах, можно считать, что говорят о том, что видят, а видят то, о чем говорят, и что то и другое взаимосвязано: но происходит это потому, что мы ограничиваемся здесь лишь эмпирическим наблюдением. Однако стоит только вскрыть слова и вещи, обнаружить высказывания и видимости, как речь и зрение возвысятся до более высокого уровня, до а priori, таким образом, что каждый из них достигнет собственного предела, отделяющего их друг от друга: зримое, которое может быть только увидено, и высказываемое, которое может быть только произнесено. И все же подлинный предел, который отделяет их друг от друга, является одновременно и их общим пределом, который соотносит их друг с другом и имеет две асимметричные грани: слепую речь и немое видение. Фуко необычайно близок к современному кино.

И все-таки, каким образом "не-взаимопонимание" оказывается взаимоотношением? Или иначе, существует ли противоречие между следующими двумя утверждениями Фуко: с одной стороны, "сколько бы ни называли видимое, оно не умещается в названном; и сколько бы ни показывали посредством образов, метафор, сравнений то, что высказывается, место, где расцветают эти фигуры, являются не пространством, открытым для глаз, а тем пространством, которое определяют синтаксические последовательности"; с другой стороны, "следует признать существование между образом и текстом целого ряда взаимопересечений, или, точнее, взаимных атак; по целям в стане противника мечутся стрелы, производятся подкопы и разрушения, сыплются удары пиками и уносят раненых, идет битва…", "падения образов в словесную среду, словесные молнии, оставляющие след на рисунках…", "следы дискурса в форме вещей" [25] , и наоборот? Эти два типа утверждений ни в чем не противоречат друг другу. Первый из них говорит о том, что не существует ни изоморфизма или гомологии, ни общей формы видения и говорения, зримого и высказываемого. А второй тип утверждений гласит, что эти формы проникают друг в друга, как это происходит во время битвы. Ссылка на битву как раз и означает, что никакого изоморфизма нет. Дело в том, что две гетерогенные формы предполагают как условие, так и то, что им обусловлено, свет и видимости, язык и высказывания; однако это условие не "содержит" в себе обусловленного, оно дает его в пространстве рассеивания, а себя являет как форму экстериорности. Следовательно, высказывания проскальзывают между зримым и условиями его возникновения, как между двумя трубками Магритта. А видимости протискиваются между высказыванием и условием, как у Русселя, который открывает слова, чтобы тут же возникло зримое (и который также открывает вещи, чтобы тут же возникло высказывание). Ранее мы пытались продемонстрировать, как форма видимости "тюрьма" порождает вторичные высказывания, которые воспроизводили преступность, несмотря на то, что высказывания уголовного права порождают вторичные видимости, которые усиливают тюрьму. Более того, высказывания и видимости непосредственно, подобно борцам, участвуют в рукопашных схватках, одолевая либо беря друг друга в плен, всякий раз устанавливая при этом "истину". Отсюда формула Фуко: "говорить и давать видеть в одном и том же движении… чудесное взаимопересечение" [26] . Говорить и видеть одновременно, хотя это и не одно и то же, и хотя мы не говорим о том, что видим, и не видим того, о чем говорим… Но и то и другое вместе образуют страту, от одной страты к другой они одновременно видоизменяются (хотя и не по одним и тем же правилам).

Однако этого первого ответа (борьба, рукопашная схватка, битва, взаимопроникновение) пока недостаточно. Он не учитывает примата высказывания. Высказыванию принадлежит первенство в силу спонтанности производящих его условий (язык), которые придают ему определяющую форму. А вот зримое, в силу воспринимаемости вызывающих его условий (свет), обладает лишь формой детерминируемого. Следовательно, можно считать, что детерминация всегда исходит от высказывания, хотя эти две формы различны по своей природе. Поэтому Фуко и выделяет в творчестве Русселя новый аспект: речь идет не только о том, чтобы открывать вещи, чтобы стимулировать высказывания, и не только о том, чтобы открывать слова ради поддержания видимостей, но еще и о том, чтобы, благодаря спонтанному характеру высказываний, способствовать их размножению так, чтобы они детерминировали зримое до бесконечности [27] . Короче говоря, вот второй ответ на вопрос об отношении между двумя формами: только высказывания являются детерминирующими и позволяют видеть, хотя и не то, о чем говорят. Поэтому не приходится удивляться тому, что в "Археологии знания" зримое оказывается обозначенным лишь негативно, как недискурсивное, но зато тем больше дискурсивных отношений оказывается у дискурсивного с недискурсивным. И мы должны учитывать все эти аспекты взаимоотношений между зримым и высказываемым: гетерогенность двух форм, их разную природу или анизоморфию; взаимодопущение двух форм, их схватки и пленения; четко детерминированное преобладание одной формы над другой.

Тем не менее и этого второго ответа тоже недостаточно. Если детерминация бесконечна, то почему детерминируемое, которое имеет иную форму, нежели форма детерминации, не может быть неисчерпаемым? Почему бы зримому не скрыться из виду, оставаясь вечно детерминируемым, если высказывания определяют его до бесконечности? Как воспрепятствовать бегству объекта? Не в этом ли пункте творчество Русселя в конечном счете садится на мель (не в том смысле, что оно оказывается несостоятельным, а в обыкновенном морском смысле)? "Здесь язык размещается по кругу внутри самого себя/пряча то, что он позволяет увидеть, скрывая от взгляда то, что он намеревался ему предложить, утекая с головокружительной скоростью в сторону незримой впадины, где вещи недоступны и где он исчезает в бешеной гонке за ними" [28] . Аналогичное приключение когда-то пережил Кант: когда спонтанность рассудочного понимания распространяла свою детерминацию на восприимчивость интуиции, последняя продолжала противопоставлять этой форме детерминации свою форму детерминируемого. В результате Канту пришлось обратиться к третьей инстанции, находящейся по ту сторону этих двух форм, — к инстанции сугубо "таинственной" и способной объяснить их коадаптацию в виде Истины. Это была схема воображения. Слово "загадочный" у Фуко соответствует тайне Канта, хотя фигурирует оно совершенно в ином окружении и по-иному распределяется. Но у Фуко также возникает необходимость, чтобы некая третья инстанция коадаптировала детерминируемое и детерминацию, зримое и высказываемое, восприимчивость света и спонтанность языка, действуя либо по ту, либо по эту сторону обеих форм. Именно в этом смысле Фуко говорил, что схватка предполагает определенную дистанцию, через которую противники "обмениваются угрозами и словами", и что место борьбы предполагает некое "не-место", свидетельствующее о том, что противники не принадлежат к одному и тому же пространству или же не зависят от одной и той же формы [29] . Аналогичным образом анализируя творчество Пауля Клее, Фуко пишет, что зримые образы сочетаются с письменными знаками, но в каком-то ином измерении, нежели измерение присущих им форм [30] . Так что теперь мы должны перескочить в иное измерение, нежели измерение, где находятся страта и две ее формы, в третье неформальное измерение, которое сможет объяснить и стратифицированное сочетание двух форм и первенство одной из них над другой. Так в чем же состоит это измерение, эта новая ось?

Что такое Власть? Формулировка Фуко кажется весьма простой: власть — это взаимоотношения сил или, точнее, всякие взаимоотношения сил являются "властными взаимоотношениями". Постараемся прежде всего понять, что власть не является формой, например, не формой-государством, что взаимоотношения власти, в отличие от взаимоотношений знания, осуществляются не между двумя формами. Кроме того, сила никогда не бывает в единственном числе, ей уже по самой ее сути приходится находиться в отношениях с другими силами, так что всякая сила уже является отношением, то есть властью: у силы нет ни другого объекта, ни другого субъекта, кроме силы. Здесь не следует видеть возвращение к естественному праву, так как право само по себе является формой выражения, а Природа — формой видимости, и насилие представляет собой один из сопутствующих моментов или одно из следствий силы, но никак не одну из ее составляющих. Фуко стоит ближе к Ницше (да и к Марксу тоже), для которого соотношения сил значат гораздо больше, чем насилие и не могут определяться через насилие. Дело в том, что насилие воздействует на тела, объект, или определенные существа, меняя или разрушая их форму, тогда как у силы нет других объектов, кроме других сил, нет иного бытия, кроме взаимоотношений: "это действие, направленное на действие, на возможные или актуальные действия в настоящем или в будущем", это совокупность действий, направленных на возможные действия". Следовательно, можно представить список, при этом неизбежно открытый, переменных, выражающих соотношения сил или власти, конституирующие действия, направленные на другие действия: побуждать, стимулировать, отклонять, облегчать или затруднять, расширять или ограничивать, делать более или менее вероятным… [1] . Таковы категории власти. В книге "Надзирать и наказывать" разработан аналогичный, только более детальный список значений, какие на протяжении XVIII в. принимали соотношения сил: размещать в пространстве (что конкретизировалось как изолировать, разбивать на участки, расставлять в порядке, выстраивать в серию…), распределять во времени (делить время на все более малые промежутки, программировать действия, разлагать поступки на составные части…), сочетать в пространстве-времени (все способы "создания производительной силы, эффективность которой стала бы выше суммы составляющих ее элементарных сил")… Таким образом, уже упоминавшиеся нами ранее основные тезисы Фуко о власти выстраиваются по трем рубрикам: власть не является чем-то сугубо репрессивным (поскольку она "побуждает, вызывает, производит"); она осуществляется в действии прежде, чем ею овладевают (поскольку ею владеют лишь в детерминируемой форме, как, например, класс, и в детерминирующей форме, как, например. Государство); она проходит через тех, кто находится под властью не в меньшей степени, чем через властвующих (потому что она проходит через все силы, участвующие во взаимоотношениях). Словом, полное ницшеанство.