– Ты не понимаешь… Не понимаешь… Я люблю его… – Я повисла у Натаныча на шее и стала орошать слезами его рубашку. – А ты… Почему ты не сказал мне, что если я пойду в 1941-й, то получится, как будто мы не виделись четыре года? Ты специально это скрыл, да? – Еще сильнее разревелась я.

– Батюшки милые! Да что ты такое говоришь? Я? Скрыл? Да это же такая очевидная вещь! У меня и мысли не было, что ты этого не знала. Вот ведь горе-то какое…

– Отправь меня к нему в 1937 год! Как бы послезавтра от последнего визита.

– Но ты вся в слезах! Куда ты пойдешь?

– Мне все равно… Я хочу его видеть. Прямо сейчас! – Я сползла с дивана и схватила электроды.

– Но во сколько? – спросил Натаныч, пересаживаясь за компьютер.

– Не могу вспомнить, не могу… – мне показалось, что я теряю сознание. – В одиннадцать, кажется, в одиннадцать. На дачу. И оставь меня там до утра.

В тот момент, когда его указательный палец коснулся кнопки, я поняла, что договаривалась не на одиннадцать, а на десять часов вечера.

Оказавшись возле окна, я обвела взглядом погруженную в полумрак комнату и увидела, что Сталин сидит на кровати и курит. Представив себе, что именно так он напрасно дожидался меня в той реальности, откуда я только что вернулась, я спрятала лицо в ладонях и снова начала лить слезы.

Если он и был на меня зол из-за часового ожидания, то теперь, когда я, вся зареванная, появилась у него на полу, его настроение изменилось. Быстро подойдя ко мне, он, как обычно, резко поставил меня на ноги, посмотрел на мое распрекрасное лицо с размазанной косметикой и спросил:

– Что случилось?! Почему ты опоздала?

Обрушив на него шквал объятий и поцелуев, я сквозь слезы стала причитать:

– Только сейчас, только сейчас я поняла, как сильно люблю тебя… Я не переживу, если ты меня бросишь… Но я знаю, это все равно произойдет, так как ты мне совсем не веришь… Почему, скажи, почему ты никогда никого не слушаешь?.. Почему ты допустил эту войну? Как ты мог это сделать? Ведь я предупреждала тебя, что все, понимаешь, все это случится…

Будучи человеком, мягко говоря, не выносившим женских истерик, Сталин быстро усадил меня на кровать, налил в стакан воды из графина и протянул мне со словами:

– Пей и помолчи немного.

После этого, увидев, что я хоть как-то успокоилась, он уложил меня поверх покрывала на высокие подушки и сел рядом:

– Рассказывай. Только спокойно и по порядку. Где ты была? Почему опоздала на целый час?

Все еще находясь под впечатлением от того, как зверски он меня только что выгнал, я вцепилась ему в рукав и, боясь расстаться с ним хоть на миг, стала объяснять:

– Я полетела в 1941 год, в 22 июня. Там началась война, только не в четыре утра, как я тебе говорила, а в семь. Я хотела проверить, нападут они на нас или нет. И вот оказалось, что напали…

– А к кому именно ты полетела?

– Да к кому ж мне было лететь-то, как не к тебе, – всхлипнув, сказала я. – Кто меня вообще интересует в этом ужасном твоем времени, в которое я бросилась, как в омут головой…

– И что я там тебе сказал? – Интонация Сталина наводила на мысль, что он всерьез обеспокоен моим душевным здоровьем.

Я едва удержалась, чтобы снова не разреветься:

– Ты… Ты… Понимаешь, я не знала, что если приду туда, расставшись с тобой в 1937 году, то для тебя это будет выглядеть, будто бы позавчера я приходила сюда в последний раз. Понимаешь?! Ты понимаешь? Получилось, что я тебя бросила! Вообще, так просто, на ровном месте!

– Да?! То есть ты для того меня, который там войну проворонил, сегодня вообще не пришла? И никогда больше не появлялась? Так я понимаю? – Видимо, он стал постигать драматизм ситуации, поскольку, увидев мой утвердительный кивок, дал мне носовой платок и стал копать глубже. – И ты хочешь меня убедить в том, что я с тобой разговаривал после этого?

– Ну да.

– Это, знаешь, как-то очень странно. Тебя бы убить следовало, а не разговоры с тобой вести.

Пытаясь хоть как-то привести в порядок свое лицо, я предположила:

– Ну, может быть, ты находился в стрессе, то есть это… В шоке… то есть нет… Как же это сказать-то… Ну, был в сильном душевном волнении… Представляешь, идут первые часы войны, немцы наступают… А тут я…

– А в сильном душевном волнении я от немцев был или от того, что тебя увидел? – спросил Сталин, еле сдерживая смех.

Я бросила в него скомканный платок и снова заголосила:

– Ну почему, почему ты шутишь все время?.. Я тебе о серьезных вещах говорю!

– Хорошо, хорошо. Дальше рассказывай. И что же я тебе сказал, когда увидел, что ты заявилась ко мне в моем любимом платье, такая вот вся красивая и как раз в тот момент, когда Гитлер нам войну объявил?