– То, что я действительно тебя очень сильно… ждал.

После многострадального похода в 1952 год меня еще сильнее скрутили тиски чувств. Сталин окончательно парализовал мою волю, завладел разумом и уже подбирался к душе, которую я охраняла из последних сил. Когда мы находились в разных временных пространствах, он постоянно был в моих мыслях, я вела с ним внутренние диалоги, думала о том, что с его точки зрения хорошо, что плохо. А после того, как оказывалась в 1937 году, я просто растворялась в своей любви и из кожи вон лезла, чтобы он был мной доволен. Я восхищалась им и даже не пыталась искать в нем недостатки.

Сам же Сталин относился ко мне по-прежнему, однако теперь, после того как он сам в 1952 году выдал мне свои тайны, я, несмотря на его скрытный характер, уже понимала, как сильно он меня любил.

Мне было неизвестно, о чем именно он написал в своем завещании, но было понятно, что он воспользовался собственными советами, так как стал работать еще больше. Теперь он думал о делах даже в те редкие выходные, которые, как правило, мы проводили на даче. Иногда он посвящал меня в свои идеи, нередко ограничивался только общими фразами, но порой, когда я должна была так или иначе стать активной участницей какого-либо государственного процесса, он подробно рассказывал, что и для чего намерен делать.

Был такой момент, когда поздно вечером он стоял возле окна и курил, а я сидела на диване, листая журнал. Его молчание затянулось, и мне захотелось узнать, что у него на уме.

– Скажи, пожалуйста, а о чем ты так долго размышляешь? – спросила я и подошла к нему.

– Думаю, как завоевать доверие народа, – ответил он и ухмыльнулся.

Я провела рукой по его золотому погону:

– Да куда ж тебе больше-то? И так в историю войдешь со своим культом личности. Мне кажется, что после твоих реформ тебя уже и в лагерях любят. Скоро заключенные тебе благодарственные письма слать будут за то, что ты их наставил на путь истинный.

Он затушил папиросу и обнял меня:

– Ну, это ты преувеличиваешь. И в лагерях этих, тема которых тебе покоя не дает, на самом-то деле меня ненавидят и боятся. Но я сейчас о тех людях, которые на свободе живут, говорю. Меня их мнение прежде всего волнует.

– В моем 1937 году тебя восхваляли, потом в 1941-м с твоим именем в бой шли. Когда война закончилась, тебя уж совсем обожать стали, а после смерти вообще в Мавзолее похоронили…

– А в 1956 году враз поверили, что я тиран, и приравняли к врагам народа! – Он посмотрел на меня и провел рукой по моим волосам. – В этой реальности такое положение вещей меня категорически не устраивает. Потому что… Если это произойдет, то запустится опасный процесс. Сначала народ начнет терять веру в непогрешимость власти. Затем станут появляться люди, которые будут искать ориентиры за рубежом. А меня ведь уже здесь не будет, и остановить их будет некому… Поэтому спустя некоторое время инакомыслие зацветет буйным цветом. Начнут обесцениваться идеалы. Постепенно страна потеряет стержень. Общество и правительство будут говорить на разных языках, и никакого понимания между ними не будет. В результате развалится не только экономика. Мы потеряем самое главное.

– Что?

– Нацию, единую нацию. И я надеюсь, ты понимаешь, что я не говорю о нации чисто русской по национальному наполнению. А имею в виду русскую или советскую нацию как организм, который объединяет в себе черты огромного количества национальностей, оставаясь при этом единым целым. Здесь, в 1937 году, у нас уже сложилось понятие «советский народ». И мне надо сохранить это во что бы то ни стало.

– И как ты собираешься это делать? – спросила я, думая о том, какие чудеса творятся с нашей единой нацией в 2010 году.

Он снова закурил:

– Это надо осуществлять с помощью очень точно выверенной идеологии. Но, как ни крути, говоря о нашей стране, нельзя не использовать такое понятие, как империя. И как бы неправильно и неграмотно это ни звучало, сейчас мы здесь имеем социалистическую империю, а потом, по моим представлениям, в ней установится несколько иной строй при старом названии… Так вот. Чтобы все сложилось так, как я задумал, мне здесь и сейчас надо обеспечить сохранение в государстве нерушимых идеологических ценностей. И раз мы говорим об империи, то в качестве основы уже нельзя использовать идеалы марксизма и ленинизма.

– А чем же ты это заменишь? – удивилась я, не понимая, куда его вообще занесло.

– Если хочешь что-то сохранить, то следует привлекать в помощь то, что проверялось столетиями… И я удивляюсь, почему мне раньше это в голову не приходило… Подожди минуту, мне позвонить надо.

Он подошел к телефону и отдал распоряжение:

– Завтра в Москве я хочу видеть Карпова. Да, Георгия Григорьевича. Он должен быть в Кремле не позднее трех часов дня.

Когда он положил трубку, я спросила:

– А кто такой этот Карпов? Чем он занимается?

– Не важно, чем он занимается. Главное – кем он станет после нашего с ним разговора, – сказал Сталин и, оставив в покое идеологию, полностью переключился на меня…

Утром, появившись в 2010 году, я первым делом спросила у Натаныча:

– Слушай, а кто такой Карпов?

– Гроссмейстер, – не задумываясь, ответил он. – Что, любовь так память отшибла, что ты фамилию шахматиста нашего забыла?