Вы должны рассказать мне о моем муже.

Я никогда ничего не рассказывал ей о Гумми, да она больше и не просила об этом.

Флиртовала ли она? Она утверждала, что да. Она часто влюблялась, но возможно, что влюблялась лишь в поэтический образ, который себе о нас составляла и который, вероятно, был совершенно неверен.

Точно так же, как у молодого Блока, окруженного друзьями и поклонниками, встречаем мы ламентации по поводу одиночества, мы находим такие жалобы и у Ахматовой.

В ее стихах тлеет уголь скрытой чувственности, о которой она пишет даже слишком часто. При всем том я полагаю, что она была, в сущности, натурой холодной и что там речь могла идти скорее о неутоленной духовной страсти. Но в ней таилась мощная сексуальность, которая соответствующим образом действовала на других.

Кто влюблялся в Ахматову, тот не мог замечать никого вокруг, кроме нее. А влюблены в нее были все молодые поэты и художники, но еще и бесчисленные поклонницы. Правда, влюбленность в то время была вещь приблизительная: о ней так много говорили, что начинали сами верить в нее. Предписывалось быть влюбленным, вот и влюблялись.

Но какое это имеет значение, если в результате получались такие прекрасные стихи?

Анна Ахматова чудесным и знаковым образом соответствовала духу эпохи, вкусы которой сама же во многом определяла.

Какой она была в душе, знают, вероятно, немногие. Я думаю — умиренной, самодостаточной, немного меланхоличной. С религиозными наклонностями, но без истинной веры. Ее религией была поэзия.

Голос у нее был негромкий, глубокий и, может быть, не вполне естественный, немного наигранный, но стоило ей открыть рот, как слушали только ее, одну ее, даже если она просто по-кошачьи играла словами.

В первые годы в ней еще держалось что-то от подростка, но это быстро прошло.

Когда в 1913 году она родила своего единственного сына Льва (Левушку), Гумилев два дня и две ночи шатался по кабакам и трактирам, много пил, бился в истерике и всех уверял, что его жена родила от другого. До сих пор неизвестно, кто был отцом. Левушка, ставший после тяжелейших испытаний известным историком, с годами все больше и больше походит на Гумилева, так что ни у кого не остается сомнений, что он сын поэта. Сама Анна Ахматова никогда не говорила об этом.

Она была и остается самой прославленной и любимой поэтессой нации. Однако она не сохранила верность своему поколению. Всех нас, помогших ей взойти на трон, который так ее красил, она по истечении времени наградила ненавистью или презрением. Об этом у меня скопилось немало заслуживающих доверия сообщений.

Но что в том, довольствуемся главным: она была, и мы должны быть благодарны за то, что она была и что из этой золушки сотворилась чудеснейшая легенда.

К январю 1911 года даже самые близорукие упрямцы вынуждены были признать: романтическая поэзия победила всюду в Европе. Великие лирики, а прежде всех Алджернон Чарлз Суинберн и Стефан Георге, Поль Верлен, Артюр Рембо и Габриэле д’Аннунцио, конституировали новые законы языка. Проза тоже претерпела изменения под воздействием таких лидеров, как Кнут Гамсун, Томас Манн, Станислав Пшибышевский, Антон Чехов и Анатоль Франс. Лишь одиночки предвидели падение барометра и предсказывали перемену погоды.

И европейская политическая конъюнктура мира, державшаяся уже сорок лет, обыкновенному наблюдателю — к каковым я отношу и себя самого — казалась незыблемой, в то время как более опытные политические метеорологи с тревогой наблюдали за Балканами и с сомнениями — за балканской политикой графа Эренталя.

В «Аполлоне» ничего этого не замечали. Мы были за мир, мы были европейцы. Да, мечта об объединенной Европе казалась нам такой близкой, почти осуществленной: искусство ведь уже стало наднациональным. Для него не существовало границ. Национальной узости мы не знали.

Однако государственные мужи о ней ведали. То, что министром народного просвещения в петербургском кабинете являлся румын, было камнем преткновения для Прущенко и прочих; куратор так и выискивал что-нибудь, чем он мог бы утереть нос противнику.

В первых числах января он по телефону вызвал меня в Ригу. В Берлине, сообщил он мне, затевается педагогическая выставка, которая наглядно покажет всем русским посетителям, насколько Запад прогрессивнее в вопросах образования и просвещения, чем министр в Петербурге. Очевидно, он полагал, что в Берлине выставят нечто, что он мог бы воткнуть как иголку в задницу ни о чем не догадывающемуся румыну. Царь как самодержец в таких случаях бывал крутенек: седобородые министры иной раз вмиг лишались своих мест.

Возможность подстроить министру Кассо такую подножку казалась ему важнее и интереснее, чем труды для великого князя. Почему, однако, Прущенко выбрал для поездки меня, мне осталось неведомо.

Однако такое задание пришлось мне кстати. Четыре года назад я отправился в Мюнхен, чтобы начать свою жизнь на Западе. Как славно тогда все началось и как жалко кончилось! Исходные обстоятельства теперь были иные. Несмотря на мои успехи в России, во мне тлел огонек тоски по утраченным возможностям в немецкоязычном ареале, раздуваемый перепиской с немецкими писателями и издателями.