В то длинное, прекрасное лето на море собралось немало людей, выказывавших мне свою симпатию. У Лизы был гостеприимный дом, и маме моей было приятно видеть вокруг себя людей, которые ко мне хорошо относились. Разумеется, у нас бывала княгиня Грузинская; к маме приезжала белокурая Ирмгард; явился однажды молодой поэт Сергей Третьяков, длинный сероглазый блондин, в то время еще ученик символистов и поклонник моих публикаций в «Аполлоне». Он тоже сочинял стихи во славу девушки с бронзовыми волосами, которую я окрестил Виолеттой, произнося ее имя на английский манер — как «Вайолет». Уже тогда у меня появилась привычка давать новые имена людям, меня окружающим. Может быть, компенсация за те драмы, которые я не написал.

В один прекрасный день появился и Мейерхольд. Он привез с собой пьесу, которую написал по мотивам «Любви к трем апельсинам» Гоцци и которую предложил мне перевести. Однажды целый день мы провалялись с ним на белом песочке в тени большой дюны неподалеку от дома моей сестры. Там я и мои друзья слушали и заслушивались рассказами этого великого театрала.

Мы провели с ним чудесный вечер вдвоем. Устроившись на макушке дюны, мы предавались мечтам о бессмертном театре человечества, театре не для избранных, а для всех. Море плескалось у наших ног, белые звезды всхо

дили и заходили, величественная ночь милостиво внимала нашим мечтам. Сергей Третьяков, которого с нами не было, потом запечатлел эту сцену — она и впрямь была поэтична.

Лиза с мужем и детьми вернулась в середине августа в Митаву, мама еще три недели оставалась со мной на взморье. И в это время прекрасного одиночества я написал большую работу, для которой мне были потребны сосредоточенность и покой.

Княгиня Грузинская передала мне сердечный привет от вильнюсского епископа, а также его пожелание, чтобы я написал проспект — как художественный, так и технический — такого театра, какой себе представляю. Мои мысли об этом предмете заинтересовали его, и он с удовольствием побеседует со мной, прочитав такую памятную записку. Я было стал отнекиваться, говоря, что для этого потребуется написать полкниги, но княгиня высмеяла меня, намекнув, что, мол, кто знает, — у кардинала большие возможности.

Мой ночной разговор с Мейерхольдом на дюне меня подстегнул, и за три недели я написал сто с лишним страниц, дополнив написанное еще разными приложениями.

Исходил я из трехступенчатого театра, как его создал Макс Рейнхардт. Наряду с большим круглым театром, наподобие берлинского цирка Шумана, вмещавшего пять тысяч зрителей, должны быть предусмотрены две другие сцены: обычный театр на тысячу мест и камерный — мест на двести. Все желательно под одной крышей. В большом театре входные билеты должны быть по цене чуть выше платы за гардероб, то есть по пятьдесят копеек (одной марке), в среднем театре — обычные цены от шестидесяти копеек до трех рублей с половиной. А вот камерная сцена могла быть и дорога, здесь кресло стоило бы не меньше десяти рублей! Уже из этого одного видно, как живуч оказался пример Рейнхардта.

Все спектакли играет один ансамбль, в программу которого должны входить, по возможности, и гастроли. По примеру русских балетных школ я задумывал создание более или менее закрытых интернатов с семинарами по литературе, истории драмы и театра и т. д., а также с выработкой спортивных навыков в духе Мейерхольда: танцы, гимнастика, прыжки, фехтование, лазание по отвесной стене и по канату. А сверх того я обдумывал и возможности духовного воспитания труппы под водительством мудрых иезуитов. Сами актеры, однако, не должны быть связаны конфессионально.

Большой театр должен ставить только пьесы с религиозной или этической направленностью: древних греков, испанцев, классических французов, английскую школу во главе с Шекспиром; Шиллера и Иммермана, может быть, Гёте, Геббеля, Гофмансталя, Фольмёллера. Средний театр мог бы ставить пьесы, как всякий другой театр, только безупречного литературного качества. То есть, чтобы не быть голословным, никакого Зудермана, никакого Дюма- сына, зато не надо бояться Стриндберга или Шоу, как и некоторых пьес д'Аннунцио. А вот камерный театр должен быть с явным авангардистским налетом, это экспериментальный театр по преимуществу. И ни Ведекинд, ни Метерлинк ему нипочем. Кроме того, нужно постоянно привлекать в театр молодых авторов (как это делали Рейнхардт, Вера Комиссаржевская), из которых со временем должен составиться костяк драматургов, обеспечивающих злободневный репертуар.

Подробные описания содержала техническая часть: структура сцены (по возможности трехчастной и снабженной механизмом вращения), состав труппы. Были сочтены и финансы, то есть расходы и возможная прибыль, при этом я, по опыту Петербурга, исходил из продажи в среднем двух третей входных билетов.

Мне бесконечно жаль, что не сохранилось, по-видимому, ни одного экземпляра этого моего проспекта, хотя по желанию епископа княгиня велела изготовить порядка десяти его копий.

Очень помогло работе над проспектом то, что со мной была мама: я читал ей все вслух, она выслушивала меня с

привычным своим терпением. Затем я отвечал на все ее вопросы и замечания, которые она иной раз вовсе не делала, но которые я угадывал по ее глазам и которые понуждали меня искать более четкие формулировки. Из числа авторитетных критиков, которым я показал эту работу, вспоминаю также профессора Карла Мута; ему она настолько понравилась, что он предложил мне отдать ее в издательство «Кёзель» для напечатания.

В эти три недели на взморье, полные покоя, я был предоставлен главным образом самому себе. Лежа на дюнах, я любовался морем, тем, как оно в монотонном ритме набегает на берег и с шипением снова откатывается назад. Под этот ритм хорошо думается — о простых и решающих вопросах совести и души. Не о добре и зле вообще, а о самом примитивном и в то же время самом сложном — о конкретном: Откуда? И куда? Откуда дует злой, откуда добрый ветер? И почему? Куда направить парус? И тоже, может быть, почему?