У нас война чувствовалась мало. Разве что сводили нас всей школой в русскую церковь — помолиться за победу, что нам показалось смешным. Не думаю, однако, чтобы мы желали победы японцам — их у нас недолюбливали. Тем не менее было странно, что такая могучая империя, как Россия, проигрывает сражения каким-то «японезам», что она вступила в войну, как видно, совершенно неподготовленной. Но особенно обо всем этом мы не задумывались; мне кажется, никто в мире тогда и предполагать не мог, чем все это может кончиться.

Для меня настало время готовиться к выпускному экзамену. В мае должно было выясниться, достаточно ли я образован для аттестата.

Непредвиденное происшествие спутало все мои карты.

Наш директор, господин фон Кульберг, толковый математик из немецкой семьи, достиг пенсионного возраста, и его должны были проводить на заслуженный отдых во время торжественного заседания в нашем клубе. Мои товарищи приступили ко мне с уговорами, чтобы я сочинил на сей случай стихи. Я согласился, но наш учитель немецкого предупредил меня, что торжественный акт нельзя проводить на немецком языке.

Что нам до того? Стишок я сочинил, мои товарищи его одобрили, и мы решили, что не станем подчиняться запретам.

Итак, после того как прозвучали официальные речи, я обратился — по-русски — к учителям с просьбой позволить мне выразить благодарность нашего класса. Мне позволили. Наш злейший враг и гонитель инспектор Петров хотел было воспрепятствовать моему чтению, но мои одноклассники окружили меня плотной стеной и не дали ему ко мне пробиться. Так что я смог отважно прочитать свою оду. Она была длинной. Господин фон Кульберг плакал от счастья и, когда я закончил и с поклоном передал ему свою рукопись, обнял меня. Но инспектор успел мне прошипеть: «Вы меня еще попомните».

И конечно же на сочинении по-русскому я схватил двойку.

Провалился. С переэкзаменовкой в августе.

На общем выпускном балу мне было запрещено присутствовать. И все-таки со школьной формой было покончено. В газетном отчете намекнули на мой стишок, и я стал чем-то вроде героя дня, все, даже отец, хвалили меня за храбрость. На самом же деле то было простое ребяческое легкомыслие, а вовсе не храбрость и уж тем более не приверженность немецкому национализму. И я знал, что дело может принять весьма серьезный оборот, так как после ухода директора ключевой фигурой в учительской стал инспектор Петров.

Каким образом все разрешилось, я так никогда и не узнал, но думаю, что отец, вероятно, нанес инспектору тайный визит и сообщил, что по окончании школы я собираюсь уехать за границу. Так что все могли, сохранив лицо, кончить конфликт полюбовно. Я выдержал свой экзамен в августе.

Кем же ты хочешь стать?

Я хочу работать в театре.

Керосиновая лампа мигнула и погасла, когда отец, услышав ответ, резко поднял ее к моему лицу и потом поставил обратно.

Нет, он вовсе не собирался швырнуть ею в меня, на это он был не способен, но на какой-то миг он явно потерял свое обычное самообладание.

Некоторое время отец сидел молча, немигающим взглядом уткнувшись в крышку стола, продолжая механически раскладывать свой пасьянс, хотя вряд ли уже мог в темноте отличить одну карту от другой.

Мы больше не возвращались к этой теме. Но он не отменил свое разрешение на мой отъезд за границу. Так что я мог поехать в сентябре в Дрезден к брату.

На праздник Иоанна Богослова из Риги прибыли актеры с новыми спектаклями. «Извозчик Геншель» Гауптманна отцу не понравился настолько, что он демонстративно покинул зал, не досмотрев постановку до конца. Кроме того, давали «Старого Гейдельберга» и «Юность» Макса Хальбе. Роль первой любовницы исполняла Мелани Брокман, она мне нравилась чрезвычайно, ей я поклонялся. От нее и ее мужа я узнал, что мой «Послушник», которого моя сестра, начисто переписав, умыкнула в Ригу, едва не был поставлен; но в конце концов ему предпочли пьесу некоей дочки известного врача — еще и по той причине, что она была сделана на современном материале; пьеса эта была поставлена и провалилась.

Что за лето! Никогда еще так пышно и ярко не цвели каштаны, как в год моего окончания школы. Никогда так сладко не пахли липы.

Один из моих дядюшек по материнской линии, у которого в Риге была большая аптека, пригласил меня на несколько недель к себе на дачу, на Рижское взморье. Я вновь поддался очарованию моря. Какое наслаждение лежать на горячем песке дюны и в ленивой неге наблюдать за тем, как на горизонте медленно и бесшумно скользят голубые силуэты судов. Особенно красивы были парусники, по большей части трехмачтовые.

Не обошлось и без любовного приключения. Белокурая прелестница, которая похитила у меня немало времени, отведенного на подготовку к экзамену, как раз проводила свои каникулы на море. С ней была и подруга, не слишком красивая, но породистая, стройная, сероглазая, влюбленная в русскую цыганскую музыку. Я и не догадывался, какую роль она сыграет в моей жизни.

Стихи о льняных волосах. Стихи о колышущихся волнах. Стихи о лиловых молниях на темном небе над морем.

И уверенность в том, что начинается что-то такое, что должно перечеркнуть всю мою прежнюю жизнь.