— Подписывать договор.

— Что же потом? Что потом?

— Он что-нибудь да сочинит.

— «Что-нибудь»! Это очаровательно!

— Dаша светлость, если я возьму на себя смелость подсказать маэстро Россини какую-нибудь тему…

— Бомпиани! Вы знаете, какие нынче времена! Что-нибудь усладительное… благоразумное… Вы знаете, как полиция следит за операми? Что-нибудь… гм… безобидное, без намёков… Вы понимаете, Бомпиани?

— Понимаю, ваша светлость. Можете не сомневаться в Россини.

— А ведь он в прошлом году написал какой-то «Гимн независимости», и у него были неприятности с полицией в Болонье…

«Однако, он и это знает, — с досадой подумал Бомпиани. — Что за нелепая страна, где все всё знают!»

— Но всё это кончилось благополучно, вполне благополучно, — сказал он.

— Вы думаете, что это… ничего? — слабо спросил герцог.

— Я беру это на себя, ваша светлость.

— О! Бомпиани, вы чудо! Что бы я делал без вас?

«Да, да, попробуй, найди другого Бомпиани», — подумал Бомпиани и вместо ответа отвесил низкий поклон.

В парикмахерской Фаринелли произошло выдающееся событие, о котором вся улица Кампаниле говорила два месяца: в ней брился маэстро Россини.

Парикмахер Фаринелли говорил об этом небрежно, как будто ничего особенного в этом не было. Нет ничего удивительного в том, что маэстро, приехав в Рим, отправился в парикмахерскую Фаринелли! Кто не знает, что это… не скажу: лучшая, но одна из лучших парикмахерских в городе? И кто не знает, что хозяин не только парикмахер, но ещё и играет на трубе?

Вы скажете: одноглазый Маджорелли? Одноглазый Маджорелли не играет, а дудит в трубу! Да, синьоры, дудит! Я уже не говорю о том, как он бреет… Он не бреет, а рвёт клочьями бороду! И кроме того, он не способен ни на какую «комбинацию». У него нет идей!

Брея Россини, парикмахер Фаринелли вёл себя так, как будто ничего не случилось. Он намылил клиенту щёки, поострил бритву на ремне и, глядя на лезвие прищуренными глазами, спросил:

— Что маэстро собирается сотворить в этом сезоне?

— Не знаю, Фаринелли, — отвечал маэстро, которому мыло залепило рот.

— У меня есть отличная комбинация, маэстро. Я, конечно, не знаток, я всего лишь трубач-любитель… Но представьте себе оперу, в которой действовал бы парикмахер…

Чтобы маэстро мог ответить, Фаринелли вытер ему салфеткой губы. Россини улыбнулся.

— Такая опера уже давно есть, Фаринелли, — сказал он. — Её написал Паизиелло.

— Паизиелло? — презрительно повторил парикмахер. — Неаполитанец? Это не для римлян!

— Кроме того, такая опера шла в Вене лет тридцать пять тому назад…

— Ну, это для немцев!

— Есть ещё несколько таких же опер — Изуара, Андре…

— Французы!

— Дорогой Фаринелли, сам автор «Севильского цирюльника» француз. Его звали Бомарше.

— А, знаю, — радостно сказал Фаринелли, занося бритву над лицом маэстро, — это был человек с комбинациями! Я не знаю, кто его брил, но парикмахера он описал отлично. Кажется, его имя Фигаро?

— Вы читали комедию Бомарше?

— Нет, синьор. Мне рассказывал о ней один французский капитан. Это было… гм… одним словом, совсем недавно…

Россини понял. Это было, когда Рим был занят войсками Наполеона.

— Я, конечно, не поклонник синьора Наполеона, — задумчиво продолжал парикмахер, — но эти бестии французы, знаете ли, не так уж глупы…

— Гм, — сказал Россини.

— О, не беспокойтесь, синьор! Я добрый католик.

— Я не о том, — сказал Россини, — мыло сохнет у меня на щеке.

Фаринелли аккуратно намылил своего клиента заново.

— Нынче в Риме и слова не вымолвишь, маэстро, — прошептал он, — всюду глаза и уши… Не могу ничего сказать в укор его святейшеству папе, но зачем было запрещать ночное освещение улиц?

— Зажигать ночью фонари запрещено?!

— Да, синьор! Это была французская привычка. А у нас теперь всё, как в добрые старые времена. Помолись своему святому, и он поможет тебе в темноте не угодить в канаву… Впрочем, у меня есть другая комбинация для синьора. Если синьору будет угодно вспомнить обо мне, когда в театре начнут набирать оркестр… Я ведь играю на трубе.