Гера их любит… Вообще, за этот год все плохое как-то окончательно рассеялось, осталось в прошлом… Даже Лешка, кажется, успокоился, уже не ждет от глупых своих родителей новых ужасов: войны, разрухи… Как все-таки это было страшно!..

Инстинкт подсказывает, а опыт подтверждает: разбитые чашки не склеиваются, разбитые чашки порознь слезятся своими половинками… а вот и нет, у них не так. Они снова вместе.

Время раздора гляделось из сегодня темными, тяжелыми желваками нескончаемой зимы: как бугры черной наледи — того и гляди грянешься; как череда беспрестанных переломов и вывихов. Леша болел, Гера бесился, просиживая ночи над заказанным романом (а ведь как ликовал поначалу, как напирал, что вот наконец она — столбовая, грудью проложенная!..). Его разрывало изнутри, а она еще подначивала, дура: тоже мне писанина! молодец! ты еще пойди в «Правду» передовицы строчить!.. Вот Юрец — честный писака, он договоров не выклянчивает! Он в Союзы писателей… в Пиюзы сосателей гебистские не вступает!.. Одумайся, Герочка, тебе тоже не след!..

(Может, потому и спутался с этой толстомясой, что места себе не находил — давило изнутри, перло, вот и выперло на нее, случайно в тот момент подвернувшуюся…)

Мотался в Минск к нашедшей его через журнальную публикацию Ольге Князевой; вывез нечто такое, от чего не смог потом отделаться: заказных «Металлургов» побоку, начал параллельно совсем другое — о тридцатых годах, о раскулачивании; давал кому-то читать куски (она видела: у него в руках эти странички буквально пламенели: так дорого было, что наконец-то посмел, наконец-то проронил несколько букв правды). Тут на тебе — бац! — фрагмент появился в «Континенте». Ага, за границей!.. в органе оголтелой антисоветской пропаганды!.. Автора! — оказывается, сам никто и звать никак: в Союз по журнальной публикации приняли (вот и видно, что порочная практика). Потянули в КГБ… неприятности в Союзе…

Сразу после Нового года секретарь Кувшинников предложил мировую: письмо против Сахарова подмахнуть; тогда, дескать, индульгенция… Что, мол, врет академик, душой кривит, сам бомбу создавал, а сам теперь призывает Олимпиаду бойкотировать — разве не двоедушие? Призывы его двурушные зелеными деньгами оплачены, а войска наши доблестные в Афган пошли по чести-совести, по зову долга, на помощь тамошнему феллаху (или кто там — дехканин?), бьющемуся за новую жизнь… от притеснения угнетать… то есть от угнетения притеснять… в общем, чтобы всем лучше и спокойней. Акция эта военная — она за дело мира, потому — почти что мирная; и вовсе не агрессия, не экспансия, не шаг к мировой войне, как облыжно поносит так называемый академик Сахаров, наймит и отщепенец!..

Подписывай! — тогда даже расторгнутый договор на металлургов заново.

Отказался.

Она за него тогда переживала… даже гордилась.

Но все равно — Збарской, сучки этой толстомясой, в жизни бы не простила. Ослепленная оскорблением, изменой, зайдясь в обиде, — крушила бы все кругом!.. уж полетели бы клочки по закоулочкам!.. (Они, в сущности, и полетели.) А пока бы пришла в себя, так уж и пепла на пепелище не осталось… И он бы не вернулся. И правильно: предатели не должны возвращаться.

Но ведь тут как: не было бы счастья — несчастье помогло.

Простила.

Скоро простила — потому что у нее была собственная тайна.

Правда, ее тайна — не предательство… В сущности, ради него же, ради Геры… Во всяком случае, разумный человек предательством не сочтет… впрочем, много ли разумных вокруг? И потом: много ли разумных останется разумными, коли речь о делах крови?

В общем, если бы у нее не было своей собственной и довольно мрачной тайны…

Герина тайна — тьфу: как пришло, так и ушло. Про Герину вся Москва на другой день узнала: Машуля первой Кире донесла, а уж потом кому ни попадя растрепала. Никто и ухом не повел: большое дело. Как узнали, так и забыли.

Вот если бы ее собственная всплыла — гибель, взрыв, катастрофа!.. Ее тайну — только в могилу.

…А вот странно: откуда бы ей, в ту пору вчерашней школьнице, будущее знать? — и мысли такой не было.

А ведь сжалось сердце, когда баба Сима своей странной шуткой ответила.

Она тогда вернулась поздним вечером, выслушала положенные порицания: мол, все по танцулькам бегать и все такое. Потом возьми и брякни между делом. Вроде невсерьез: мол, хочу замуж сходить попробовать.

А баба Сима посмотрела неожиданно серьезно и ответила со вздохом:

— Мармалиха попробовала — да и родила.

Сам тон ее противоречил сути поговорки. Поговорка о чем: отчего же тебе, дуре, и не попробовать, давай попробуй, что там; Мармалиха вон попробовала, родила, теперь одна-одинешенька над корытом сопли на кулак мотает, вот уж радостно жизнь сложилась!..

А у бабы Симы совсем другое прозвучало: мол, Мармалиха попробовала — и получилось; может, и тебе повезет?..

Баба Сима вообще говорила немного; главной ее речью (почти неслышной) была поминутно повторяемая молитовка: Господи Исусе, спаси и помилуй! Господи Исусе, спаси и помилуй! Господи Исусе, спаси и помилуй!..

Когда же нужно было высказаться определенней, она или с улыбкой кивала (если обсуждаемое явление или событие представлялось ей более или менее отрадным): «Дело хорошее!»; или, умозаключив обратное, вздыхала:

— Что ж, дело житейское…

И пошутить любила. Правда, остроумие у нее было такого сорта, что поперву только раздосадует; а вот как об него пару раз лбом приложишься, тогда и рассмеешься… И стряпала неординарно: нынче борщом наградит таким огневым, душистым, сладким, сахарным, что голова кружится, завтра щами подарит — в рот не взять, как из грязных тряпок сварены. Вчера противень печеной картошки на сале поставила — смели; сегодня кашей давятся под ее ворчание: мол, кабы знать, что такие привереды, в жизни бы она в эту кашу того же сала не настругала, только добро на вас переводить; и вообще нечего кочевряжиться, не в ресторане; может, она когда и пересолит, да зато у нее хвать-похвать — уж и обед на столе, а Кирка с Артемкой — валуи печеные, оба ни за холодную воду: ни полено подоить, ни корову поколоть!.. Редьку доминайте, а на репку не мыльтесь, бриться не придется: репку завтра будем есть!