Повисла пауза.

— Что — неудачный стишок? — изумился Бронников, когда к нему вернулся дар речи. — «Когда для смертного умолкнет шумный день…» — неудачный стишок?!

— А разве удачный? — Юрец пожал плечами. — Пафосный, не спорю. Но в целом стихотворение слабое. Вообще, такое чувство, что другой человек писал.

Игорь Иванович заинтересованно хмыкнул. Бронников снова немо разевал рот.

— Вот тебе раз, — усмехнулась Кира. — Покушаешься?

— Мои покушения Александру Сергеевичу не повредят, — сказал Юрец. — Масштаб не тот… Толстой виноват. Рассыпался в горячих похвалах. Близким тыкал: глядите, мол, какая чудная пиеса!

— Мнение авторитетное, — заметил Шегаев, пожав плечами.

— Разве? Старик в поэзии не смыслил ни аза. И в оценках исходил из своих морализаторских настроений. Вот с его легкой руки и пошло: гениально, гениально! А на самом деле — ни черта не гениально. Так себе стишок.

— Нет, подожди! — закричал Бронников. — Ты на чем, собственно говоря, основываешься?!

— А ты обратись к тексту, сам увидишь.

— Что я должен увидеть?! Я наизусть помню!

— Не знаю, что ты помнишь. Если помнишь, то согласись, что стихотворение в целом неудобопроизносимое. Как на телеге по булыганам. В каждой строке огрехи — повторы, столкновения… разве это Пушкин?

Уже это «когда для» дорогого стоит. И почему именно «для смертного умолкнет»? А для бессмертного — не умолкнет? Или имеется в виду, что смертный — это кто умрет в будущем? а если уже умер, то к смертным не относится, потому что дважды не умирают? То есть для мертвого день умолк раньше, в момент смерти? Как это понимать? В общем, этот «смертный» совершенно случайно сюда затесался, автор цапнул первое попавшееся слово…

Опять дурное схождение — «И на немые», «и-на-не».

— разве это Пушкин? Тяжело, громоздко! Славная пушкинская легкость — где она?

— Я прежде не обращала внимания, — несмело согласилась Наталья Владимировна. — А ведь на самом деле тяжеловато.

— Только совсем глухой человек может не понимать, что эта тяжесть — художественный прием! — воскликнул Бронников.

— Гера, Юрочка, ну что вы сцепились как не знаю кто, — попыталась вклиниться Кира. — Уймитесь. Новый год все-таки…

— Тяжеловато, потому что человек самое нутро свое перед нами выворачивает! Наизнанку! Тяжеловесность здесь — художественное средство! Он доказывает тебе: нельзя легко говорить о тяжелом!

— Ну да, — поддержал Артем. — Ведь речь-то о серьезном.

— А, скажем, в «Пророке» — не о серьезном? — полыхнул Юрец. — Уж куда серьезней! О призвании поэта! О судьбе! О том, на что жизнь его должна быть положена! Но в «Пророке» каждая строчка звенит! А здесь — язык сломаешь! «Наляжет тень» — это что? Почему не «ляжет тень»? Лишний слог понадобился? А сон — как награда дневных трудов? — это что? Извращенное представление и о трудах, и о сне.

Вяло все, тягостно — и не потому, что автор пишет о тягостном, а потому что тягостно пишет!

— Насчет «Пророка» я бы так не горячился, — заметил Игорь Иванович. — В «Пророке» речь идет о будущем. В «Пророке» герой готовится к свершению. А здесь другое: он уже все свершил. И, похоже, итоги его свершений крайне неутешительны. Так свершил, что глаза б его не глядели…

— Все равно слишком коряво! Да вот хотя бы рассуждение о времени чего стоит: «В то время… влачатся часы!..» Как будто часы — не время! А дальше:

Тут уж не только от Пушкина далеко, но даже и от русского языка далеко! Конечно, автор пытается с помощью инверсии навести тень на плетень… неопытный читатель может проглотить. Но если прямо сказать, так и повторять не захочешь: во мне горят живей угрызения сердечной змеи! Бр-р-р! Угрызения — горят! Горят — живей! Разве это — Пушкин?!

Шегаев усмехался, задумчиво посасывая трубку.

— Да ты просто глух, глух на оба уха! — крикнул Бронников. — Как ты можешь такое говорить!

— И дальше в том же духе!.. А финал и вовсе удивителен! Настоящий Пушкин подобным образом никогда в жизни бы не выразился.

Артем поймал взгляд Лизки — она была в совершенном упоении от разворачивающейся перед глазами ссоры. Алексей, разинув рот в припадке оцепенелого внимания, переводил ошеломленный взгляд с раскрасневшегося папы на Юрца, воинственно топырящего бороду, — и обратно.

— Что за глупость!