— Ну просто Фрейд! — Артем покачал головой. — В чистом виде… Ладно, зонт-то есть?

— А что, разве дождик? — изумился Кириллов, поворачиваясь к потемнелому, сизому окну, за которым что-то грозно гудело, ворочалось и обрушивалось на землю. — Да ведь несильный…

Впрочем, пока Артем шел назад по длинному коридору мимо высоких дверей мастерских, пока ждал лифта, а потом спускался на первый, дождь и впрямь стих: лупанул сгоряча со всей дури — да и скис, ненадолго хватило; туча утекла, солнце туманилось за истаивающими пеленами, асфальт лоснился, свежие булыжные заплатины между мокрыми рельсами тоже блестели и искрились…

Прием бутылок исправно действовал, и даже народ не густился; минут через десять он уже снова толкнул дверь мастерской.

— О! о! Спаситель ты наш! Мессия! — воскликнул Кириллов и тут же начал любовно грубить и распоряжаться: — Ну садись, что толчешься, верста коломенская!

Артем сел на диван, встроенный в пыльные стеллажи; на одном из них стояла четырехлетняя подшивка — с 1889 по 1902 — журнала «Вопросы философии и психологии». Нумера, он знал, были сильно обтрепаны, извлекать очередной приходилось с большой осторожностью.

На подрамнике стояла недоделка из соцреалистических: три меднолицых металлурга на фоне багровых высветов. Тяжелые башмаки выглядели каменными, покоробленные брезентовые робы — жестяными; тот, что стоял в центре, поднес ладонь ко лбу жестом дозорного, что в сочетании с общеэпической невозмутимостью их угловатых физиономий навевало воспоминание о «Витязях» Васнецова. Лет пять назад, когда Артем пришел сюда впервые (три холстика взяли на выставку, разместившуюся в вестибюле школы здесь неподалеку, на полпути в сторону Мирского; Кириллов возьми и забреди туда между делом; позвонил, позвал к себе), художник намеревался отдать их на какую-то там осеннюю выставку МОСХа…

Судя по тому, что свет не горел, творцу и сегодня не работалось — должно быть, только и ждал, чтобы его отвлекли от дела. Впрочем, расставив на чертежной доске бутылки и стаканы, он пощелкал несколькими выключателями.

Мастерская заиграла светом и вся сразу прояснилась, выпятив вперед самое броское имущество: картины на стенах, глиняные кувшины на шкафах, россыпь железо-медной мелочи по стенам — ухват, струг, тесло, несколько медных ламп, мятый самовар с медалями и десятка полтора потемнелых икон. Один угол и полстены занимали полотна отца Кириллова — Михайлы: румяные девчата, насупленные бородачи и сосредоточенные обладатели очков и пенсне, вылепленные решительными, тяжелыми и широкими мазками, при излишнем приближении оборачивающиеся хаотичным нагромождением красок, зато издали заставлявшие сознание достраивать мельчайшие детали изображенного — родинки, морщины, отбившиеся пряди волос, щербины передних зубов в добродушных улыбках, — все они смотрели из охрусталенного временем воздуха, из небытия, казавшегося художнику столь реальным и вещным. Автопортрет хорошо вписывался в галерею персонажей — такой же крепкий, белозубый, налитой энергией и мыслью, Михайло Кириллов тридцать четвертого года, чуть позже уличенный в антисоветской пропаганде и контрреволюционной деятельности, а еще позже посмертно реабилитированный, смотрел из рамы с неясной усмешкой сощуренных глаз.

— Стало быть, отбываешь, — механически толковал Кириллов, шурша пакетом и булькая. — Труба зовет! Ну ничего, ничего… два года быстро пролетят. Вернешься — ух! Грудь колесом!.. Что-нибудь предпринял?

— В смысле? — не понял Артем.

— В смысле, чтобы в Афган не залететь.

Артем хмыкнул.

— А что я предпринять должен был?

Кириллов подался назад, с изумлением на него глядя.

— Да ты что? С Луны упал? Не знаешь, что делается? Сколько оттуда покойников везут?

— Ну не обязательно же туда я должен попасть, — Артем пожал плечами. — Совершенно необязательно…

— Что ты несешь! — вспылил Кириллов и стукнул стаканом по доске, маленько расплескав. — Да туда метлой метут! В метро ребят ловят!

— Не знаю, — буркнул Артем. — Меня не ловили. — Зло отмахнулся: — Ну попаду и попаду. Невелика беда. И там люди живут.

— Эх, дурак ты, дурак, — печально сказал художник. — Ничегошеньки ты в жизни не понимаешь… Надо тебе голову из-за глупости класть?! Старичью в гроб пора, а они вон чего: не хотим в гробы! Втемяшилось: хотим Афган воевать! — Кому он на хер нужен, ваш Афган? — А ничего, в добром хозяйстве все пригодится! — А кто ж воевать-то его пойдет? — Сами не пойдем, дети наши не пойдут, внуки не пойдут — ничего! Все равно кто-нибудь найдется! — Сколько ж вы там головушек положите? — Да какая разница: нет у нас в Расее заводу головушки считать!..

Артем невольно рассмеялся, сказал, отмахиваясь:

— Да ладно. Цари тоже вон Туркестан воевали. Если б не воевали, где б он был, Туркестан этот?

— Цари! — хмыкнул Кириллов. — Цари — дело другое. Цари страну приращивали… за каким-то лядом. Прирастили. Теперь весь этот Туркестан на нашей шее.

— Почему на шее? Хлопок оттуда идет… фрукты…

— Ага, фрукты. Да ну тебя! — Кириллов безнадежно махнул рукой. — Как ни погляди, все глупость.

— После Туркестана живопись хорошая осталась, — настаивал Артем.

Старик вскинул сощуренный взгляд.

— Ах, живопись!.. погоди-погоди!.. вот оно что! Да как же я, старый дурак, сразу не догадался! Господи! В Верещагины захотел! В Верещагины?!

— Да ладно, какие Верещагины… при чем тут!.. — вяло возражал Артем.

Кириллов стучал так, словно твердо решил: или стакан вдребезги — или доска пополам.

— Да понимаешь ли ты, дурья твоя башка! что Верещагин хоть и великий живописец! а против войны стоял! против! Он войну не по своей воле писал! По вынужденности!