Дело, собственно, в вере. Вера не требует доказательств. Вера на многое способна… верой спасается человек, верой же, судя по всему, и гибнет… Да и вера и религия — совсем не одно и то же. Религия — общественна, вера — глубоко индивидуальна.

Вспомнил об отце Глебе…

Дружба у них не сложилась: Бронников в церковного Бога не верил, полагая про себя, что смотрит на вещи шире. Неоднократно, надо сказать, получал от воцерковленных православных мягкие отповеди, суть которых сводилась к тому, что его широта есть порождение духовной узости, а на подвиг веры ему не хватает мужества.

Но про отца Глеба знал твердо: святой. Такого спросят: стрелять в тебя или на шаг отступишь? — скажет: стреляй. Несколько раз наблюдал его при исполнении. Зримо, чувственно, кожей ощущал, какая сила, какая решимость льется от священника… мурашки по коже бежали, струение запредельного ветра по волосам.

А однажды Бронников, памятуя о том, что отец Глеб не только священник, но еще и ученый, причем ученый в правильном смысле слова: человек, гоняющийся за истиной, а не просиживающий штаны, — и улучив подходящую минуту, спросил у него, не справедливо ли в конце концов утверждение, что Бог един для всех — для христиан, мусульман, иудеев и прочих боговерцев, неисчислимых по разности свойственных им причуд, — ибо воистину недосуг Ему, Великому и Благому, разбирать со своей высоты, кто какие поклоны бьет, кто какие жертвы приносит.

И вдруг отец Глеб сверкнул глазами сердито, даже зло и сказал жестко, как отрезал:

— Нет!

И повторил:

— Нет! Это не так!

Потом резко отвернулся, не сделав попытки вернуть в стадо заблудшую овцу; напротив, отошел в другой угол и на Бронникова в тот вечер больше не смотрел: не замечал, будто вовсе не видел, как если бы того и в храме-то не было.

После этого происшествия случился у них с Артемом разговорец: тот еще по дороге к метро осторожно заметил, что, дескать, не надо было отца Глеба обижать…

Бронников и сам жалел, что полез с вопросами. Сам он хаживал к отцу Глебу, можно сказать, за компанию, тайную воцерковленность и Киры, и Артема принимал как форму протеста. Но если являешься в храм, веди себя соответственно, настоятелю атеисты ни к чему. Ему, однако, хотелось бы объяснить основания своего поведения, поскольку был уверен, что внутренне они довольно похожи, наверняка придет время, когда Артем разделит его точку зрения.

— Не хотел обидеть. Но согласен — неловко вышло.

— Конечно. Он за веру умереть готов, а ты ему такое…

— Да, да… Он готов за свою веру умереть… Кто-то еще — за свою, совсем непохожую. А я, допустим, не готов ни за ту, ни другую, но тоже, скорее всего, умру. Согласись, что с этим надо как-то разобраться.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что отношение к смерти важнее веры.

Артем, понятное дело, не согласился, и в конце концов никакого толку не вышло — да и какого толку ждать от подобных разговоров?..

Вздрогнул от гудка, запнулся, вскидывая взгляд.

— Ну куда прешь? — беззлобно спросил водитель «Волги», съезжавший с проспекта в переулок. — Совсем, что ли?

И покрутил пальцем, а потом газанул.

Не поленился пройтись до «Сокола» и был вознагражден: в «Маяке» обнаружилась редкая птица — селедка по рубль сорок пять; выкинули, к сожалению, в том же отделе, что и совсем неплохую атлантическую по рубль четыре, за которой моментально выстроилась длинная очередь; и хоть за рубль сорок пять почти никто не брал в силу дороговизны (он и сам решился только в видах предстоящего застолья), все равно пришлось отстоять минут сорок.

Что касается картошки, то приличной казенной уже месяца два во всем районе не водилось — одна гниль. Пробавлялись рыночной, хоть это и било по карману: магазинная одиннадцать копеек кило, а румяные тамбовцы ломили хорошо если по полтиннику. Но и с картошкой подфартило: в гастрономе у церкви появилась рыжая кубинская по тридцать пять, и никто ее особенно не брал: не расчухали еще, что тридцать пять — это вовсе не чрезмерно, поскольку из своей глазастой все равно две трети на выброс, вот и считай, что почем; а кроме того, кубинская — молодая, этого года, а своя такая же (да когда еще появится!) поначалу никакие не тридцать пять: вовсе не подступишься.

Взял сгоряча три трехкилограммовых пакета и обнаружил, что под самоуговоры о верности финансовых решений червонец почти разошелся, а между тем еще предстояло заглянуть в винный, да и за капустой шагать на рынок. А уж туда только сунься: никто никого не заставляет, да уж больно много соблазнов. Всегда одна и та же история: хвать-похвать, а сколько б ни было в кармане, все осталось в овощных рядах.

Что касается мясных (да и вообще в крытую часть торжища) Бронников отродясь не совался — там, в сени обернутых марлей свиных и бараньих туш, расслабленно свисавших с крюков, покупатель был не тот, что копейке счет ведет, не рядовой: большей частью чернявый, зимой в дубленке и шапке пирожком, летом в индийском хлопковом костюме и кепке-аэродроме; подъезжал, как правило, на лаковой «семерке», блиставшей хромированной решеткой радиатора, у прилавка привередничал, на товар показывал нехотя, мизинцем. А то еще солидные русские мужики с седыми висками, в серых костюмах, с доброй выправкой: эти грузили снедь в багажники белых «Волг». Заглянув мимоходом, непременно увидишь вдобавок к бараньим ляжкам либо пару бутылок «Столичной» с винтовой пробкой, либо вообще коробку с какими-нибудь висками — и то и другое явно из валютно-чековой «Березки». Ну и дамы с ними подобающие.