В его словах звучало негодование. Гордый артист, дважды отвергнутый сегодня, считал это смертельной обидой для себя. Слышно было, какой борьбы стоило ему каждое слово, но, должно быть, могучая сила влекла его сюда, если он, несмотря ни на что, явился таким путем. Видимо, не жена, перед которой он стоял теперь с угрюмым, почти враждебным видом. Еще в детстве Рейнгольд Альмбах не умел покоряться, даже в тех случаях, когда сознавал себя неправым, а в последние годы он на опасном опыте познал, что всякая совершенная им несправедливость искупается преимуществами его гения, ибо последнему все дозволено.

Между тем они перешли в зимний сад. Здесь Элла остановилась и продолжала тем же тоном, хотя уже по-немецки:

— Синьор Ринальдо, вы, кажется, заблудились. В С. расположена вилла, где живет синьора Бьянкона, и, вероятно, только по ошибке ваша лодка причалила у нашей террасы.

Упрек попал в цель. Альмбах опустил свой гневный взор и несколько секунд собирался с мыслями, прежде чем ответил:

— На сей раз я не искал синьоры Бьянконы, но не имею права искать и Элеонору Альмбах: она сама сегодня утром слишком определенно указала мне на это. У меня не было намерения еще раз оскорбить тебя своим присутствием, исполнив мою письменную просьбу, ты избавила бы себя от него. Я пришел с единственной целью — повидать своего ребенка.

Молодая женщина быстро подошла к двери, ведущей в спальню, и стала перед ней. Она не произнесла ни слова, но ее движение выражало решительный протест, и Рейнгольд тотчас понял это.

— Ты не позволяешь мне обнять моего сына? — порывисто спросил он.

— Нет! — раздался твердый ответ.

Рейнгольд, готовый вспылить, сжал кулаки, но усилием воли вернул себе спокойствие и с горечью сказал:

— Я вижу, что был несправедлив к твоему отцу, предполагая, что только из-за него был лишен всяких вестей о мальчике… Неужели же ты сама прочла мое первое письмо и оставила его без ответа?

— Да.

— И второе отослала обратно нераспечатанным?

— Да.

Рейнгольд то краснел, то бледнел; он молча смотрел на эту женщину, из уст которой прежде никогда не слышал ни выражения собственной воли, ни тем более протеста, которую привык видеть смиренной, молчаливо покорной и которая теперь осмеливалась решительным отказом ответить на его безусловно справедливые притязания.

— Берегись, Элла! — глухо пробормотал он. — Что бы ни произошло между нами и чем бы ты ни вольна была упрекнуть меня, я не потерплю такого презрительного тона, а тем более отказа в свидании с мальчиком. Я хочу видеть своего ребенка.

В этом требовании звучала угроза; бледное лицо женщины слегка порозовело, тем не менее она не тронулась с места.

— Твоего ребенка? — медленно повторила она. — Мальчик принадлежит мне, только мне! Покинув и предоставив его мне, ты тем самым потерял все права на него.

— Ну, это еще вопрос! — вспылил Альмбах. — Разве мы юридически в разводе? Разве судебное постановление отдало тебе Рейнгольда? Что бы ни произошло между нами, он остается моим сыном, и, если ты отказываешь мне в отцовских правах, я сумею добиться их.

Угроза подействовала, но совсем не так, как ожидал Рейнгольд. Элла выпрямилась, губы ее дрогнули, но энергичная решительность нисколько не поколебалась.

— Ты не сделаешь этого! Ты не посмеешь, а если посмеешь, то, слава Богу, есть еще сила, к которой я могу прибегнуть, и, может быть, она не столь безразлична тебе, как семейные узы и долг, так легко нарушенные тобой. Пусть все узнают, что синьор Ринальдо, покинувший жену и ребенка и нисколько не интересовавшийся их участью в течение долгих лет, теперь имеет дерзость угрожать своей жене теми самыми законами, которые сам презрел и попрал ногами, за то, что она не желает, чтобы ее мальчик называл его отцом… Знай, ни слава, ни обожание не защитят тебя от всеобщего, вполне заслуженного презрения.

— Элеонора!

Крик ярости сорвался с уст Альмбаха, в его взоре, устремленном на стоявшее перед ним нежное создание, вспыхнуло бешенство. В раздраженном состоянии Рейнгольд не знал удержу, и тогда все трепетали перед ним. Даже Беатриче, не уступавшая ему в раздражительности, не смела противоречить ему в такие минуты, она не заходила за известные пределы и, достигнув их, неизменно уступала. Здесь дело обстояло совершенно иначе: впервые после многих лет он столкнулся с чужой волей, и его упорство разом рухнуло перед ясным, открытым взором молодой женщины. Он умолк.

— Ты и сам видишь, что смешно было бы с твоей стороны прибегать к законам, — уже более спокойным тоном сказала она.

Рейнгольд тяжело оперся о стул, возле которого стоял; рука, положенная на его спинку, дрожала не то от стыда, не то от гнева.

— Я вижу, что впал в роковую ошибку, предположив, что знаю женщину, в течение двух лет носившую имя моей жены, — каким-то странным, глухим голосом проговорил он. — Если бы ты, Элеонора, хоть раз показала себя такой, какой я встретил тебя сегодня, все, вероятно, пошло бы по-иному. Кто научил тебя так говорить?