— О, вот и ты, Алексис! — сказал я ему.

— Да, сударь.

— Ты, кажется, очень весел, друг мой?

— Да, сударь, — подтвердил Алексис, показывая в улыбке свои тридцать два зуба.

— Значит, в твоем положении произошли перемены?

— Да, сударь, и большие.

— И какие же, мальчик мой?

— Сударь, я больше не служу господину Аллье.

— Так! Но ты по-прежнему служишь Республике?

— Да, сударь; но…

— Что «но», Алексис?

— Сударь, я больше не хочу быть моряком.

— Как это ты больше не хочешь быть моряком? Но кем же ты хочешь быть, ветреник?

— Сударь, я хочу перейти в национальную гвардию.

— В национальную гвардию, Алексис?

— Да, сударь.

— У тебя есть для этого причина?

— Сударь, в национальной гвардии дают награды!

— После сражения.

— Сударь, я буду сражаться, если потребуется.

— Ах, черт! Да ведь это полная перемена фронта, мой мальчик.

— Не знаете ли вы полковника национальной гвардии?

— Конечно, я знаю его, это Клари.

— Если вы захотели бы дать мне письмо к нему…

— Я только этого и хочу.

— Только… — начал Алексис и в нерешительности умолк.

— Что?

— Пожалуйста, не надо аттестата, сударь.

— Не беспокойся.

Я дал ему письмо к Клари, на этот раз с правильно указанным адресом.

— А теперь, — произнес Алексис тем же тоном, каким центурион в Фарсале говорил Цезарю: «Теперь ты увидишь меня лишь мертвым или победителем!», — теперь господин больше не увидит меня или же увидит в форме национальной гвардии.

Через полтора месяца я снова увидел Алексиса — в форме национальной гвардии.

— Ну что, Алексис, — сказал я ему — ты еще не награжден?

— Ах, сударь, как мне не везет! С тех пор как я в национальной гвардии, больше никаких мятежей не происходит, как нарочно!

— Бедный мой Алексис, тебя просто преследуют несчастья.

— И к тому же национальную гвардию собираются распустить, а нас перевести в армию.

За этой новостью последовал вздох, и Алексис посмотрел на меня своими большими нежными глазами.

Эти большие, ласково смотрящие глаза и этот вздох означали: «О, если бы господин захотел снова взять меня слугой, я предпочел бы служить моему господину, чем служить господину Аллье и даже чем служить Республике».

Я притворился, будто не вижу этих глаз, не слышу вздоха.

— А теперь, — сказал я, — если ты хочешь вернуться во флот…

— Спасибо, сударь, — ответил Алексис. — Представьте себе, судно, на котором я должен был плыть, если бы не перешел в национальную гвардию, потерпело крушение; оно погибло вместе с командой и со всем добром.

— Чего же ты хочешь, мой мальчик! Крушения — чаевые моряков.

— Брр! А я не умею плавать; я все-таки предпочел бы перейти в сухопутную армию. Но все равно, если вы знаете какое-нибудь место, даже если там будет не так хорошо, как у вас, что ж, мне все равно.

— Эх, бедный мой мальчик, через неделю после Февральской революции ты говорил мне: «Слуг больше нет» — и ты ошибался. Но через восемь месяцев после провозглашения Республики я говорю тебе: «Больше нет хозяев», и думаю, что не ошибаюсь.

— Стало быть, сударь, вы советуете мне оставаться солдатом?

— Я не только тебе это советую, но даже не знаю, как бы ты мог поступить по-другому.

Алексис вздохнул еще тяжелее, чем в первый раз.

— Вижу, я должен смириться, — произнес он.

— Думаю, мальчик мой, это в самом деле лучшее из всего, что ты можешь сделать.

И Алексис вышел не вполне смирившись.

Три месяца спустя я получил письмо со штемпелем Аяччо.

Я не знал в Аяччо ни одной живой души. Кто бы это мог писать мне с родины Наполеона?

Единственным средством ответить самому себе на этот вопрос было вскрыть конверт.

Я сделал это и заглянул в конец письма.

Оно было подписано: «Алексис».

Каким образом Алексис, не умевший писать, когда я расстался с ним в Париже, писал мне из Аяччо?