Многие из этих американских фильмов тревожили и смущали Викторию, подрывали ее веру в правильность собственных представлений о мире. Вот взять хотя бы картину «Бонни и Клайд». Володя все твердил про «эпохальный», по его словам, кадр, где Фэй Данауэй сбегает с лестницы, а ее снимают снизу. Недаром фильм взял «Оскара» за операторскую работу! Но Виктория сочла, что это мерзость: как под юбку заглядывают. Ее поразило другое. Если американцы так критически изображают свою жизнь, значит… Ничего это не значит, одергивала себя Виктория. Но ей пришлось признать, что мы свою жизнь так критически изображать не умеем. Боимся. А они, стало быть, не боятся. Значит, уверены, что от правды их строй не рухнет.

Или, скажем, «Нечто», фильм, по которому Володя сходил с ума, «напряг», как он сам говорил, всю Москву, чтобы его достать. Виктория равнодушно отнеслась к ужасам и к спецэффектам, но вот идея героической гибели на морозе за Полярным кругом – тихой, стоической гибели, незаметной для человечества, которое никогда не узнает и не оценит этой жертвы, – произвела на нее сильное впечатление. Более сильное, чем «Семеро смелых».

– Пра, давай я к тебе переселюсь, – поддержала отца четырнадцатилетняя Лина. – А папа пусть едет. Я о тебе позабочусь. Тебе нельзя оставаться одной.

– А алименты будет получать твоя бывшая? – недружелюбно спросила Виктория, не отвечая правнучке.

– Она с меня уже все получила разом, – ответил Полонский, не вдаваясь в подробности. – Иначе разрешения не давала. Да ты не волнуйся, бабуль, я вас с Линой без денег не оставлю.

– Ладно, делай как знаешь, – досадливо отмахнулась Виктория. – Но я хочу, чтобы моя квартира досталась Полине.

Она не желала называть правнучку Линой, считая это жеманством.

Лина и ее отец переглянулись и заулыбались. Они поняли друг друга без слов.

Каких трудов стоило Полонскому в свое время уговорить бабушку приватизировать квартиру! Одно это слово – «приватизировать» – вызывало у Виктории чуть ли не судороги.

– Мне эту квартиру государство дало! Мне ее партия дала! И если ты думаешь, что я буду ее «приватизировать»… – Презрительные кавычки явственно слышались в голосе Виктории. – Я вроде бы еще в своем уме, но напомни, запамятовала: когда это тебе сделали лоботомию?

– Того государства уже нет, – убеждал ее внук. – Той партии больше нет.

От этих слов становилось только хуже. Виктория не желала напоминаний, что того государства и той партии больше нет.

– Вот я умру, тогда и разбирайтесь. Мне будет уже все равно. Ничего не хочу знать, – твердила она.

Наконец он придумал ход.

– Бабуль, – сказал Полонский голосом провокатора из фильма о разведчиках, – вот ты подумай: ты хочешь, чтобы твоя квартира досталась Чубайсу?!

Этот довод добил Викторию. Она не желала что бы то ни было оставлять Чубайсу.

Внук сводил ее в БТИ, они уплатили двадцать пять рублей – сиреневую купюру из еще прежнего, привычного мира, которой вскоре предстояло исчезнуть вместе с этим миром, – и им выдали регистрационное удостоверение о том, что Полонская Виктория Ивановна является собственницей двухкомнатной квартиры такой-то площади, расположенной по такому-то адресу.

– Я могу завещать свою «приватизированную» квартиру правнучке? – надменно спросила Виктория.

– С приватизированной квартирой ты можешь делать что угодно. Продать, подарить, завещать… Я думаю, надо Лину сюда прописать. И завещание оформить надо, она же родственница не первой очереди.

Виктория уже не могла идти к нотариусу, но при ненавистной новой власти нотариусов развелось видимо-невидимо, и они стали оказывать услуги на дому. Недешево, но дело того стоило.

Нотариус посоветовал не завещание, а дарственную. Лину прописали к прабабушке, в четырнадцать лет она стала квартировладелицей. Она сдержала слово и переехала к прабабке, хотя в школу вставать приходилось очень рано: школа-то была на Котельнической.

– Ничего, – утешала Лина Викторию, – для меня специально трамвай проложили, очень удобно.

Через три года Виктория умерла.

Она стала совсем крошечной, ссохлась вся, напоминала насекомое в энтомологической коллекции, на обтянутом коричневым пергаментом лице отчетливо проступали кости черепа. Руки-ноги стали тонкие, как спички. Только черные глаза до конца горели неукротимым огнем.

В один нехороший день она не смогла встать утром с постели. Рот перекосился, слова не выговаривались. Лина поняла, что это инсульт, и вызвала «Скорую».

Врач попался хороший.

– Сердце удивительно здоровое, – сказал он, осмотрев больную. – Попадаются такие долгожители: у них еще с детства, с рождения запас здоровья заложен. Другая вода, другой воздух, еда другая… Но класть в больницу бесполезно, организм крайне изношен. В больнице могут подлечить, укрепляющие проколоть, поставить капельницу, но…

– Я ни за что не отдам прабабушку в больницу, – заявила Лина. – Доктор, а мы не можем с вами договориться частным образом? – При этом она опасливо покосилась на постель: что-то скажет на слова «частным образом» ее грозная прабабушка? Но Виктория промолчала, видимо, ей было уже все равно. А может, говорить не могла. – Все, что нужно… Уколы я сама могу делать, но капельницу… Я в вену не попаду.