— Это верно!

— Что ж теперь делать, православные? — спрашивал опять голова.

— Как мир… — отвечали в один голос все, то есть сам же мир.

— Ну вот, стало быть, и надо миром толковать…

— Чаво толковать, коли тут головы твоей нехватает! — вдруг произнес сурово кто-то.

— Ты, Мироныч, этого не говори: над нами и так гроза висит, а ты лаешь, — это нельзя.

— Как не лаять, коли совсем пустые разговоры заводить начали. Можешь ты об этом толковать, когда ты в этом никакого рассудку не имеешь?

— Обноковенно я не могу; дело это для нас внови… И надыть сейчас старичков вопросить: как они…

— Стариков, стариков, — заговорил мир…

В ожидании стариков мир молча толпился у крыльца расправы. По временам слышался шопот, и голова, присевший на лавку, иногда поправлял на лбу волоса, сдуваемые ветром.

— Эка напасть! Ах ты, господи!.. Теперь совсем пропащее дело, — слышалось иногда.

Скоро пришли старики; с полчаса стояли они молча, опершись на свои палки, и кряхтели.

— Ну что ж, как, старинушки, по-вашему-то? — в сотый раз допрашивал их голова.

— Да что по-нашему-то? По-нашему-то это дело нужно совсем бросить!

— Как так?

— Да так; потому это божеское наказание, и нам, грешным, ничего тут не сделать.

— Да оно так… только как же это, милые… есть тоже надо. По миру, что ли, пойдем?

— Господь захочет — и по миру пойдешь.

— Это, православные, — вмешался голова: — так точно он говорит, что собственно мы еще господа-то благодарить должны — вспомнил нас… рабов своих.

Доказательства к бездействию были верны, непреложны, и мужики только с крепкими думами расходились по домам, где их ждали бабьи слезы.

А саранча размножалась больше и больше. Через неделю принуждены были отслужить молебен на пашне и обойти все посевы с крестами. Еще через неделю отслужили другой молебен и начали думать, как укрыться, — божий гнев был слишком велик. В этих мерах против несчастия горячее и прежде всех выказали себя некоторые особы из помещиков, испокон веку занимавшиеся агрономией и изучавшие русское хозяйство по немецким книжкам.

Первая мера, которая была принята лемешовским начальством, состояла в следующем: от каждого крестьянского двора потребовалось в волость по девяти аршин холста; холст был представлен немедленно, и тотчас же на каждых трех десятинах устроились из этого холста палатки. Основываясь на том, что саранча имеет слишком чуткий слух, агрономы рассуждали, что если в этих полотняных палатках вырыть ямы и посадить в тех же палатках по мальчишке с дудочкой, на которой тот посвистывал бы хоть таким образом, как подманивают перепелов, — то саранча пойдет на эту музыку, придет в палатку, попадет в яму, — а здесь музыкант и должен был прихлопнуть ее особенного рода колотушкой.

Палатки устроены, музыканты расселись в целом уезде, на каждой десятине; зудят их дудки, а во ржи шумят кузнечики, и их чириканье заглушает поход полчищ саранчи, которая кишмя-кишит здесь, точит ржаные колосья в корне и не думает идти в западню.

— Ну что, убил? — спрашивали на селе возвратившегося вечером с поля музыканта.

— Убил.

— Много?

— С полдесятка, поди, ухлопал…

— Что ж мало?

— Поди-кось ты боле наволоки в яму-то! Ну-кось ты сам в яму-то… охотою… А… небось, нос-то заворотил бы. Так и она…

— Это точно.

— То-то и есть! А то — мало! Что ты ее за волосы, что ль, в яму-то тащить станешь?

— У нее, поди, волос-то нет?

— Какие у нее волоса, когда она, можно оказать, самая подлость — животное, а то — яма! мало! на дудочке! Я ноне со скуки весь день этак-то ли важно песни играл — страсть!..

Через несколько времени другой вернувшийся музыкант тоже говорил:

— Я уж и казачка принимался играть — ничего, хоть ты тресни, — ни одна не пошла.

— Нет, милые, — говорил третий, — это дело совсем пустяк. Тут хоть сам целый день пляши — ни идола не сделаешь.

— Это верно!

Вскоре и агрономы пришли к тому убеждению, что эта затея в самом деле пустяк; через несколько времени были сняты и палатки. Бабы пришли в расправу за холстом.

— Старушки, — сказал писарь: — а бог в вас есть?

— Как же богу в христианской душе не быть — его дыхание.

— Так! Стало быть — какого же тут холста?