Но Рой далее не обернулся на крики: вжимаясь в хлюпающую под ним землю, он полз, волоча за собой два рюкзака — с зарядами к ракетомету и шашками взрывчатки, — наперерез грохочущей смерти..

— Самоубийца! — взвыл за спиной Горбатый.

Ответом ему были две очереди: от ствола, за которым прятались каторжники, полетели щепки — похоже, датчики реагировали не только на движение, но и на звук.

«Сейчас бы наших „ювелиров“ сюда, — думал парень. — Да откуда им взяться… И не дай Мировой Свет, мина попадется на пути…»

До разбитой вдребезги за десятки лет «бетонки», по которой двигалась баллиста, оставалось не более пяти метров, когда он, рассчитав, что находится в мертвом пространстве для ее пулеметов, вскочил и в несколько прыжков оказался на броне. Безопасные для него теперь башенки со скрипом поворачивались в метре от его ног, и было видно, что одна, обращенная в противоположную сторону от спрятавшихся саперов, заклинена навеки — только пулеметный ствол двигался вверх-вниз, выискивая недосягаемую цель. Пусковая установка содрогалась и раскачивалась — подъемный механизм и крепления были изношены донельзя.

«Это к лучшему, — Рой осмотрел крепления и забил в два из них шашки. — Держится все на соплях, а мы еще и поможем…»

Шнура он оставил ровно столько, чтобы успеть добежать до мертвой башенки и скрыться за ней, уцепившись за дергающийся пулемет.

«Только бы ракета не рванула..»

Раздался двойной хлопок — шашки сработали не синхронно — и длинный скрип сминающегося ржавого металла… Рой зажмурился, ожидая грома и полета в вечную тьму.

«Мировой Свет! — взмолился он. — Я же видел тебя воочию, помоги мне…»

Ничего не происходило, и он, осмелев, выглянул из-за импровизированного бруствера. Пусковая установка, свесившись с корпуса, дребезжала по броне, с которой ее больше ничто не связывало, кроме кабелей. Рой уперся в нее обеими ногами и, поднатужившись, спихнул вниз. Сдвоенная труба с гулким лязгом грохнулась на искрошенный бетон, дернулась за машиной, обрывая провода, и окончательно замерла.

«Все-таки я избранный. Мировой Свет со мной…»

Вывести из строя пулеметы было несложно: на корпусе самоходки, как и на любой гусеничной боевой машине, был закреплен ящик с инструментом и запчастями, а в нем — ржавая кувалда с черенком из металлической трубы…

— Эй, Горбатый! — сложив руки рупором, прокричал Рой в сторону искрошенного пулями дерева, оставшегося позади, — за то время, что он возился с обезвреживанием баллисты, она на месте не стояла. — Эту дребезжалку можно как-нибудь остановить?..

— Ну ты дал, парень! — Ботало не мог успокоиться уже битых два часа и все крутил головой. — Героический ты братан, Капрал! Вот что значит армеец! Недаром тебе погоняло такое дали! Слушай, Горбач, давай пацана в Генерала переименуем? Генералу-то все равно уже!

— Заткнись, ты, трепло, — ворчал тот, помешивая ложкой в котелке медленно закипающее варево: торопиться было некуда — дневная норма выполнена и даже перевыполнена. — Не смущай мальчишку.

Но Рою было не до смущения — его запоздало начало потрясывать при мысли о только что миновавшей опасности. Кто мог знать, что могло бы случиться, сдвинься от взрывов мини-шашек или удара о бетон какая-нибудь хитрая деталька в полусгнившем детонаторе ракетной боеголовки. Ведь как ни крути, а в этой небольшой коробочке были заключены десятки тысяч демонов, готовых вырваться в любой момент, сметая все на километры вокруг… Он был очень мал тогда, но отлично помнил, как содрогались, осыпаясь бетонной крошкой от ударов исполинского молота стены бомбоубежища, где Гаалы прятались вместе с семьями доброй четверти Заводчан. Помнил, как слышались отовсюду непонятные слова «десять килотонн», «пятьдесят килотонн», «мегатонна». Помнил выжженные дотла покрытые стеклянистой коркой руины, обнесенные колючей проволокой, — к ним запрещено было даже приближаться, потому что неказистые приборчики, которые имели при себе все горожане, — это было регламентировано законом, — сходили с ума и захлебывались треском даже в сотне метров от ограды. Помнил, как их с одноклассниками водили смотреть на стену дома, на которой навеки отпечатались тени людей, испепеленных в атомном пламени. Помнил санитарный поезд и обожженных солдат, эвакуированных со Стального плацдарма, корчащихся в невыносимых муках, орущих, будто их заживо варили в кипятке, и умирающих один за другим. До госпиталя не добрался ни один из попавших под облучение….

Похлебку умяли в гробовом молчании, но потом, когда все трое лежали вокруг затухающего костерка и блаженно покуривали, Ботало снова прорвало. Он уселся на своего любимого конька и добрых полчаса травил байки про сисястых и задастых бабенок самого что ни на есть легкого поведения, которых он где только не валял, включая обеденный стол и чердак. Историй подобных у него было неимоверное количество, и он, наверное, заливался бы соловьем до самого вечера, если бы Горбатый не велел ему заткнуться. Но хватило болтуна всего на несколько минут.

— Чё, так и будем молчать? Не хотите про баб — сами стравите чего-нибудь. Горбач, ты же умный человек, кучу книжек прочел, наверное, расскажи что-нибудь интересное.

— Я рассказывать не умею, — буркнул бывший инженер, выгребая веточкой из костра головешку на раскурку.

Он явно досадовал, что новичок оказался расторопнее и изобретательнее его — опытного и знающего. А главное — смелее. Той безрассудной смелостью, которая бывает лишь в молодости, когда кажется, что ты бессмертен, когда впереди — никем не отмеренные еще десятилетия, когда ничего еще не болит и жизнь прекрасна даже на каторге…