— Нет, — это что же такое, а? — изумленно учитель спросил Иртышова.

— Иди уж, иди! — отворил тот дверь перед сыном, и когда тот, ухмыльнувшись, пошел, двинулся сзади, а следом за ним пошел Павел Кузьмич, и без галош дошли оба до калитки, желая убедиться, ушел ли, наконец, Сенька, а когда вернулись в комнату, оба с минуту молчали.

Даже не садились. Учитель перебирал тетрадки на этажерке, Иртышов стоял перед своим саквояжиком, скрестивши пальцы.

Наконец, учитель, положив тетради на стол, первый кашлянул, чтобы можно было сказать протяжно, — не осуждающе, однако и без одобрения:

— Да-а-а… скажу я вам!.. Был у нас в школе один подобный случай…

— А не пойти ли мне прямо на вокзал? — тронул ногой свой саквояжик Иртышов. — Как вы думаете?

Но не выдержал и опустился горестно на стул и руками закрыл лицо.

— Это называется — вымогатель! — решил между тем свой трудный вопрос о рыжем мальчишке Павел Кузьмич.

— Поезд на север идет в половине девятого, — соображал вслух Иртышов, не отнимая рук от лица. — Успеть успею… Утром в Александровске… А денег у меня осталось всего пять рублей… и три двугривенных…

— Думаете, нужно уехать? — спросил довольно Павел Кузьмич, освобождая на столе место для тетрадок.

— Непременно!.. Непременно!.. Как же можно иначе? — удивился даже Иртышов и лицо открыл. — Вы думаете, он отстанет?.. Не-ет!.. Он ни за что не отстанет!

— Однако чем же он существует?

— Разве вы не поняли?.. Вор!.. Карманник!..

Потом он подумал было вслух:

— А если переждать где-нибудь день-два?.. Вдруг он засыплется?.. Тогда я, пожалуй, могу…

Но, пытливо посмотревши в косые глаза учителя, Иртышов встал, сделал свой очень широкий жест, точно бросал что-то наземь чрезвычайно ему надоевшее, и сказал решительно:

— Иду на вокзал!.. Завтра в четыре утра — в Александровске… Несчастный случай, — ничего не попишешь!.. Чем я тут виноват? Ничем не виноват!

Учитель явно остался доволен. Пока одевался Иртышов, он спросил даже:

— Вы, — простите, — не шутите?.. Это, конечно, не ваш сын?

— А чей же? — удивился Иртышов. — Моей жены, вы хотите сказать?

И вдруг застряли пальцы на третьей пуговице пальто, и глаза стали жалкие:

— Я его за ручку водил!.. Я ему «Спи, младенец» пел!.. И вот какой получился оборот!.. Не женитесь, Павел Кузьмич!..

Павел Кузьмич даже вздернулся весь:

— Жениться на пятьдесят рублей в месяц!

— И сто будете получать, — все равно!.. Каторга!.. Отживший институт!.. Ну, прощайте!

Учитель простился с ним весело… Он два раза пожал ему руку и пожелал счастливой дороги. Он даже и до калитки, опять не надевши галош, пошел его провожать, и когда заметил, что совсем не в сторону вокзала пошел Иртышов от калитки, он крикнул ему:

— Куда же вы!.. Какой же там вокзал?..

И тут же вернулся Иртышов и забормотал:

— Вот спасибо вам!.. А то бы я зашел!.. Темно, из светлой комнаты выйдя!.. Еще раз прощайте!..

Направив путника с саквояжем на правильный путь и честно постояв еще с полминуты, Павел Кузьмич вернулся, тщательно засунув засов калитки, а Иртышов, пройдя шагов двадцать, перешел на другую сторону улицы и повернул опять туда же, как и раньше.

Фонари были скупые на свет, мга по-прежнему сеялась, скользкие были тротуары, — очень легко было потерять направление.

Идет девочка, — почти девушка, — в третьем часу дня из гимназии и равномерно покачивает тремя тонкими книжками, связанными новеньким желтым ремешком.

На ней шапочка с белым форменным значком, осенняя кофточка сидит ловко, но походка вялая, усталая: шесть часов просидеть в гимназии и ничего не есть… и вызывал физик… Она только что простилась со своей подругой, белокурой немочкой Эльзой Цирцен, и ей надо пройти небольшой скверик — всего в три аллеи, а потом еще два квартала до тихой улицы Гоголя.

Уже отошел давно листопад, и вымели, и вывезли на тачке кучи желтых листьев; потом лежал даже первозимний снег и растаял; но над головой в скверике все-таки позванивают и шуршат листья: это дубы; они упрямы, как могут быть упрямы только дубы, и не отпускают никуда своих листьев, а тем уже надоело торчать на корявых ветках, и высохли, как мумии, и холодно, и они ворчат… Кое-где на барбарисе по бордюру уцелели кисточки красненьких, но очень кислых, — невозможно взять в рот, особенно натощак, — ягод, и около них хлопочут хорошенькие, маленькие, в голубых платочках птички-лозиновки…