— Вы слышали, что я сейчас?.. Нет?.. Вы о чем-то задумались…

Наталья Львовна положила на стол нитки и сказала, глядя от него в сторону и немного вверх:

— Это было, конечно, то, что называется аффектом… на суде… Но меня не судили… Да никто от этого и не пострадал. Одним словом, я сделала однажды то, что вы не решились… Я сделала это, — слышите?.. Я вас не пугаю этим?.. От этого, впрочем, никто не пострадал, — не бойтесь. Я тоже «по третьему разряду»… как и вы. Была разбита только розовая лампадка в номере… (Маленькая странность, — каприз таланта: вчитываться в роль непременно при розовой лампадке… так она и ездила с ним везде)… До полиции дело не дошло, конечно… Сцену я бросила. Приехала к своим, — куда же больше? Вот и все.

Она посмотрела на него вбок и добавила:

— Вы поняли или нет?.. Или вы мне не верите?

Но Алексей Иваныч не расслышал даже ясно, что она сказала.

Точнее, вышло так, что слова ее запали в память, но до сознания не дошли: он их только гораздо позже услышал. Память их отложила куда-то в сторону, как совершенно ненужное теперь.

Память теперь усиленно работала в нем, — вернее, весь он был только память, но в беспорядочном ворохе своего чужому не нашлось достаточно видного места. Показалось, что она некстати говорит о какой-то розовой лампадке, которая разбилась, и тут же розовая лампадка эта связалась в одно с красной гвоздикой вчерашней, и больше Илье, чем ей, он ответил нерешительно:

— Человек человеку — жизнь и человек человеку — смерть… И разграничить это очень трудно… Вот мы сидим теперь с вами двое и — почем вы знаете? — может быть, вы моя смерть или я — ваша.

— Да-а… это, конечно… — Она посмотрела на него внимательно, вся выдвинувшись на свет, и продолжала о своем:

— Теперь он за границей где-то, а где, — я не знаю. Послала ему десяток писем poste-restante [2] : в Рим, в Париж, в Берлин, в Ниццу, в Вену… еще куда-то… Может быть, он получил хоть одно… Он, наверно, получил, хоть одно… Может быть, он мне ответит…

Она помолчала немного, ожидая, что он скажет, и добавила неожиданно резко:

— Вам надоело у меня сидеть?.. Вам хочется туда, к ним? Можете. Или вы действительно больны?

— А? — очнулся Алексей Иваныч. — Нет, мне хорошо у вас… Нет, вы меня не гоните.

Он поднялся, прошелся по комнате (можно было сделать всего четыре шага), забывчиво заглянул за ширмы и только теперь услышал, что она пишет кому-то за границу poste-restante, и спросил:

— Это кому, кому вы пишете за границу?

Она подняла удивленно брови и ответила медленно:

— Ну уж неважно, кому! — и опять начала подбрасывать шелковые мотки, только теперь выходило у нее неудачно, мотки все падали на пол, и Алексей Иваныч подымал их и подносил ей, пока она не забросила их, наконец, за ширмы, к вышиванью, и вдруг сказала:

— Я очень завидую вашей жене!.. Меня никто не любил так, представьте… Почему? А? Почему? Ну почему?.. — и лицо у нее стало длинно, по-детски, досадливое. — Нет, вы не смешны, — не думайте, что вы смешны… Вы даже трогательны немного… А почему, кстати, вы носите такую фуражку казенную? Вы были где-нибудь… как это называется?.. городским архитектором, да?

— Да… Да, бесспорно, — бормотнул Алексей Иваныч.

— Бесспорно?.. Знаете, — бросьте-ка ее: она противная, — и носите шляпу… Право, вам очень пойдет шляпа… серая с прямыми полями… Тем более, — теперь вы без места… Вот галстук ваш — честный художнический бант, только вы его плохо завязали. Дайте-ка, я вам его перевяжу… Боитесь?.. Ах, это, должно быть, ваша покойная жена научила вас так завязывать?

— Нет, я сам… — бормотнул Алексей Иваныч и несмело глядел, как она, сказавши: «Ну, если сам, тогда я, значит, могу», — начала что-то делать над его широкой батистовой лентой.

Очень близко от его глаз шевелились ее руки, и совершенно нечаянно он сравнил их с руками Вали и отметил: у Натальи Львовны они были моложе… (ничего больше, — только это: моложе).

Перевязавши, она поднесла к нему зеркало и сказала:

— Ну вот… теперь гораздо лучше… И когда вы поедете к вашему… как его зовут, кстати?

— Нет, я не хочу его больше видеть… Не хочу совсем! — твердо перебил Алексей Иваныч. — Зачем он мне теперь?.. Не хочу.

— Ка-ак? Не хотите даже? Что это вы?.. (Она улыбнулась.) Не-ет, вас опять потянет, увидите… Вот вы увидите… Уж это я знаю.

— Откуда вы можете знать?.. (Алексею Иванычу стало как-то неловко под ее взглядом, теперь насмешливым.) — Нет, мы обо всем уже все сказали… Почти обо всем… почти все… Вне всякого сомнения, теперь я его представляю ясно… довольно ясно…

— Можно мне еще одну мелочь вспомнить? (Она дотронулась до его локтя.) Видите ли… Когда разбилась лампадка, тут была, оказывается, в номере пестрая кошка (он очень любил кошек), большая пестрая кошка… и вот, кошка эта тогда — хвост дыбом, уши так (она показала, как), мимо меня в дверь, как буря… как молния! Так это меня испугало тогда, — больше всего на свете. Я ее раньше не видела совсем… Откуда она взялась, — неизвестно. Вдруг — бржжж… мимо ног… Как молния!.. Едва привели меня в чувство через два часа…