— Он очень беспокоился, когда терял… Скажет: «как же это я так мог?..» И руками даже так разведет: «Не понимаю!» — точно большой… Придешь с работ, утомленный, конечно, — на диван приляжешь, а тут Митя: глаза веселые, даже, пожалуй, хитрые немного, — да, именно лукавые: «А ты, — говорит, — что же свою обязанность забыл? А?.. Ты что же это не спросил, как я переписал басню?..» И руки назад, а в руках тетрадка… Басня, что ли, такая есть, или сказка: «Орел и ветер»?.. Приносит мне раз — очень, вижу, красиво написано «Орел», даже с хвостиками везде, где можно… очень много хвостиков… «Ветер» кое-как, а уж «Орел» так и парит по тетрадке… «Что же ты его так, Митя, очень уж старательно разрисовал, этого „Орла“?» — «Ну еще бы, — говорит: — „Орел“!» — «Конечно, — догадываюсь, — орел — царь птиц… Все-таки очень старался ты…» — «Да, — он говорит, — напиши-ка его кое-как, невнимательно, еще заклюет!..» — такое воображение детское, живое… Я понял теперь, почему с ним не простилась Валя (моя жена), когда уезжала… Прежде я не понимал этого… Она нарочно с ним не прощалась: она знала, что он бы ее непременно удержал… Вне сомнения… Она просто боялась…

— Ну ничего, что ж. У вас еще может быть другой Митя, — сказала она беспечно.

— Каким образом? — Алексей Иваныч даже испугался. — Лепетюк?.. Нет уж, другого не будет!.. Лепетюк, вы думаете?.. Это ведь не мой, — это его.

Она отшатнулась на спинку стула, чтобы уйти лицом в тень…

— А можно и мне вспомнить одну мелочь? Очень маленькую, — я недолго… Представьте так: едет в вагоне четвертого класса девочка лет восемнадцати — и всех любит — очень еще, очень была наивна, институтка ведь… Одета она, как простая сельская девка: на ногах лапотки, на голове платочек, белый, с желтым горошком. И вот, — напротив баба, при ней трое ребят… и мешки, конечно: без таких вот грязных мешков ни одна баба никуда не поедет, да и нельзя ей без них ехать… Было у ней десять рублей, — красная бумажка: все ее состояние, — билет четвертого класса и десять рублей. Зачем-то эту бумажку из мешка она вытащила… да, конечно, ребятам хлеба купить на станции, — мелкие уже все вышли… а ребята эти, очень много они хлеба ели… Дала эту бумажку подержать старшенькому, а он, — представьте, — ротозей деревенский, в окно ее упустил на ходу поезда… Что тут было! Денег у бабы уж никаких больше нет… и баба ревет, и ребята ревут… и все кругом ахают… Девочка эта наивная, в лапотках, — у нее тоже было только десять рублей, золотой, на кресте в тряпочке был привязан, — отдала бабе этот золотой… и все. Отдала, а сама осталась совсем без копейки… Одна… представьте! Она пожалела, не правда ли?.. А ее… ее… не пожалели!

— Вы что?.. Плачете?.. — удивился Алексей Иваныч.

— Разве?.. Вот еще новости! (Она быстро вытерла слезы со щек.) Действительно ведь!.. Только я не плачу, не делайте скорбного лица… Это просто от того разу осталось, — помните? Ну вот, когда вам очень хотелось, чтобы я заплакала.

Посмотрела на него долго и добавила:

— Расскажите еще что-нибудь о вашей покойной жене… У вас это так хорошо выходит!

— Как «хорошо»?

— Ну, живо, что ли… трогательно… Я сказала, что ей завидую? Нет, — что же хорошего завидовать человеку после его смерти?.. Мне ее очень жаль… Я на нее ничем не похожа?.. Ни капли?

— Нет, конечно… Вы… другая совсем… — Алексей Иваныч дернул плечом, правым, которое было выше левого, оглядел прикрытую дверь и сказал вдруг: — Может быть, уж пойдемте туда, к ним?

— А-а… вот как?.. Соскучились?..

Улыбаясь широким несколько ртом, Наталья Львовна быстро встала, и Алексею Иванычу сделалось очень как-то неловко, когда она сказала тихо:

— Никогда больше не говорите мне о жене своей покойной, — право! Зачем это мне, а?.. Мне это совсем не нужно!..

И сама отворила дверь.

В синеватую от табачного дыма муть этой комнаты Алексей Иваныч вошел с тоскливым желанием сейчас же уйти к себе и уж продвинулся было к полковнику прощаться, когда Наталья Львовна, взявши из рук Гречулевича колоду (он только что приготовился сдавать), бросила ее на диван.

— Будет уж вам! — сказала. — Думаете, очень весело на вас глядеть? Нисколько!.. Очень гнусно!.. Да, гнусно и надоело! Противно!

Бывают лица, которые очень милы, когда приветливо спокойны, красивы, когда улыбаются весело, невыразительны, когда задумчивы, неприятны даже, пожалуй, когда про себя тоскливы, и положительно прекрасны во время злости: тогда они будто длинные голубые хвостатые искры мечут…

Как раз такое лицо было теперь у Натальи Львовны, и Алексей Иваныч видел, что это не только он один отметил, но и другие, кроме слепой, разумеется, которая пока потянулась к своему пиву, сказавши на всякий случай:

— Сдача с правой руки… ход мой. Прошу помнить.

И не успел еще Алексей Иваныч определить как следует, что это с Натальей Львовной, — как она сказала вдруг, обращаясь сразу ко всем трем гостям — и к Гречулевичу, и к Макухину, и к нему:

— Сейчас извольте сказать: зачем это вы сюда притащились? Вы — в карты со старичками моими играть?.. Оч-чень мило и весело! Другого места для этого не нашли?

Алексей Иваныч потупился и, взглянув исподлобья, заметил, как криво улыбнулся Гречулевич, а Макухин густо покраснел вдруг и тяжело засопел, что было у него признаком большого волнения.

— А если это вы ради меня приволоклись, — продолжала между тем Наталья Львовна, — то не угодно ли не канителить!.. Вы что из себя представляете? Женихи все? Холостой народ? Извольте-ка мне предложение делать вслух и публично, а я посмотрю, как это у вас выйдет… И вы, и вы, Алексей Иваныч! Непременно и вы! Нечего подымать руки: вы тоже жених: вдовец — значит, жених! Кто первый предложение сделает, за того и пойду. Н-ну!

У Алексея Иваныча даже не только руки сами собой поднялись для защиты, — он вообще отшатнулся и отступил на шаг, на два: для него не только неожиданно было, — нет, это показалось святотатственно-страшным: у него даже дрожь прошла между лопаток.

Гречулевич сидел, так же криво улыбаясь и загадочными, немного прищуренными глазами глядя на Наталью Львовну в упор.

Старик, видимо, был поражен выходкой дочери чрезвычайно; высоко вспорхнули его брови, выкатились глаза и открылся чернозубый рот… А слепая бесстрастно прислушивалась, отпила два-три глотка пива и снова прислушалась.