«Кстати, — подумал Анджело, — что это за часовой меня здесь встретил? И что он охраняет?»

Сколько он ни искал, лазарета на этой скале не обнаружил. Богослужений тут тоже не было. И тем не менее в атмосфере ощущалось что-то рыцарское. Повсюду встречались рабочие в блузах, перехваченных портупеей, и с ружьем на плече. Среди них были и молодые, и старые, с выглядывающими из-под картузов тонкими, почти девичьими лицами; другие — с окладистыми курчавыми бородами, рыжими или черными, а иногда — с белоснежными, в войлочных шляпах или лихо заломленных широких беретах. Они неторопливо прогуливались, словно сторожа или даже владельцы охотничьих угодий, следя за порядком, приказывая одним собрать мусор и отнести его в отхожее место, другим — натаскать воды и наколоть дров для всего лагеря.

В дубовом лесу у них была даже кордегардия, где они собирались и где один из них — без ружья, но с обнаженной саблей на поясе — отдавал приказания. Сабля особенно поразила Анджело своей безупречно благородной формой.

Однажды эта милиция приказала перенести некоторые палатки в другое место. Они стояли в укрытии на дне пересохшего потока, в довольно глубокой расщелине, окруженные высокими скалами, поросшими кустарником. Приближалась гроза, с холмов доносились раскаты грома. Но цвет неба не изменялся, это была все та же меловая белизна, не утратившая шелковистого блеска, исходившего от размазанного по небу солнца. В той стороне, где гремел гром, не было видно черных туч, потемнело все небо сразу, будто уже наступала ночь, и только редкие зигзаги молний да стрелки на часах говорили, что до ночи еще далеко. Дозорные в блузах велели людям перебираться из русла потока. Они были очень любезны, помогали перетаскивать кастрюли, чугуны, маленьких детей, но ни на минуту не расставались с ружьями.

Джузеппе торжественно вручил Анджело письмо из Италии.

— Я уже два месяца ношу его в кармане куртки, — сказал он ему. — Это от твоей матери. Взгляни на конверт и будь готов засвидетельствовать, что я хранил его самым тщательным образом. Я не твоей матери боюсь, а своей. Я уверен, что, глядя на меня горящими глазами, она меня спросит, не носил ли я его в кармане вместе с платком, в который сплевываю табак. Поклянись: ты ей скажешь, что этого не было. Я до смерти боюсь, когда моя матушка вонзает мне в руку свои ногти. А она всегда это делает, когда речь заходит о герцогине или о тебе.

Письмо было написано в июне. Анджело начал читать:

«Мой милый мальчик, удалось ли тебе отыскать химеры? Моряк, которого ты мне прислал, сказал, что ты был неосторожен. Это меня успокоило. Оставайся всегда неосторожным, малыш, это единственный способ получить от жизни хоть какое-то удовольствие в наше пошлое время. Мы долго толковали о неосторожности с твоим моряком. Он мне очень понравился. Как ты ему и советовал, он караулил Терезу около маленькой дверцы. А так как пятнадцатилетний мальчишка, который играет там в классики каждый день с семи утра до восьми вечера, казался ему подозрительным, то он вымазал мыльной пеной морду собаки, и мальчишка с воплями: «Она сбесилась!» — удрал. В тот же вечер генерал Бонетто, который явно пороха не изобретет, рассказывал мне, как гонялись сегодня за какой-то бешеной собакой (это был мой грифон). Теперь я знаю, откуда взялся этот играющий в классики мальчишка, а потому и смотрела на генерала соответственно, чтобы он понял, что я знаю. До чего же приятно, когда враг оказывается вынужденным снять осаду. В Турине много случаев бешенства, им поражены все молодые люди непривлекательной наружности и ростом меньше четырех с половиной футов. Оно не щадит также завистников и скупцов, которые даже своему портному не расщедрятся на лишнюю копейку. Все прочие пребывают в здравии и строят планы. Есть даже безумцы, готовые усвоить столь пагубную для органди и обтянутых брюк английскую моду вкушать пищу на лоне природы, и даже около римских гробниц, как они говорят. Мне кажется, что это уже слишком, и надеюсь, что не я одна такого мнения. Но дороги есть дороги. Так что пусть идут. Хорошие ходоки идут все вперед и вперед, чтобы узнать, а что там за поворотом, и так обычная прогулка превращается иногда в марш-бросок. Все это было бы очень хорошо, если бы было побольше людей, способных делать ставку на собственное сердце. Люди совсем перестали упражнять этот орган. Но зато твой моряк показался мне с этой точки зрения довольно любопытным гимнастом. Он был в таком восторге от незначительной услуги, которую я оказала его матери, что задал трепку двум разряженным господам, из-за которых тебе пришлось так поспешно уехать. Трепка не прошла даром — они слегли в тот же день. Жаль. Я подумала, что твой моряк слишком скор на расправу, и в весьма туманных выражениях объяснила, что ему следует отправиться в новое плавание. Я напустила такого туману, что он просто обмирал от восторга. У меня дальний прицел.

А теперь поговорим о вещах серьезных. Я боюсь, как бы ты не стал слишком благоразумен. Безумства не исключают ни серьезности, ни задумчивости, ни любви к одиночеству, составляющих прелесть твоего характера. Ты можешь быть серьезным и безрассудным, одно другому не мешает. Ты можешь быть каким угодно и сверх того безрассудным, но надо непременно быть безрассудным, мой мальчик. Ты только посмотри, сколько вокруг нас людей, принимающих себя всерьез, и их становится все больше. Я уже не говорю о том, что они кажутся невыносимо комичными людям моего склада, но они ведут жизнь, чреватую своего рода нравственным запором. Можно сказать, что они одновременно набивают себе брюхо рубцами, от которых слабит,и японской мушмулой, которая крепит.Они дуются, дуются и в конце концов лопаются, и все затыкают носы от дурного запаха. Мне не пришло в голову лучшего сравнения. Впрочем, это мне кажется очень удачным. К нему даже следовало бы добавить три-четыре слова на диалекте, чтобы оно звучало чуть менее пристойно, чем по-пьемонтски. Тебе известно, какое отвращение я питаю ко всему грубому и непристойному, а поэтому поймешь, что я прибегла к такому сравнению лишь для того, чтобы показать тебе, какой опасности подвергаются те, кто слишком принимает себя всерьез в глазах независимо мыслящих людей. Бойся превратиться в такое дурно пахнущее существо. Я хочу, чтобы ты всегда был словно цветущий жасмин для целого королевства, мой мальчик.

А кстати, ты по-прежнему дружен с Господом? Есть ли у тебя возлюбленная? Я каждый день повторяю эти вопросы в моих молитвах. Во всяком случае, кроме меня, тут есть еще одна женщина, которая без ума от тебя. Это Тереза. А ведь, что ни говори, не всякому удается очаровать свою кормилицу. Впрочем, я плачу ей той же монетой. Я, честное слово, просто обожаю ее сына. Скажи это ему, когда он передаст тебе это письмо. Мне нравится его отважная сентиментальность. Я никогда не могла понять, кто он: гладиатор, бесстрашно переступающий порог клетки с баранами, или пастух, безмятежно пасущий стада львов. Но кем бы он ни был, и в том, и в другом случае у него глаза Христофора Колумба. Я счастлива, что вы с ним словно сиамские близнецы. Я поняла это, когда в первый раз увидела вас обоих на руках у Терезы. В ту пору вы были не больше щенков. Все говорили, что она не сможет вас выкормить своей тощей грудью. А вы были прожорливы и бодали ее в грудь, словно два козленка. Никто тогда не знал, что Тереза — волчица. Это знала только я. Если я приближалась, когда вы лежали у ее груди, она ворчала. Я была совершенно спокойна. Я знала, что, не будь у нее молока, она скорее отдала бы вам свою кровь, чем оторвала бы вас от груди. А вы были вылитые Ромул и Рем.

Тереза начинает понемногу свыкаться с мыслью, что Лавиния спит с ее сыном. Когда я сказала, что так и должно быть между мужем и женой, она чуть было не выцарапала мне глаза. Она хотела бы быть всем для своего сына. С ней об этих вещах можно говорить только намеками. В этом отношении Джузеппе — сын своей матери. Отсюда и его глаза Христофора Колумба. Интересно, вы по-прежнему с ним деретесь, как два кобеля? Если вы деретесь на саблях, то береги его. Ты ведь знаешь, что в этом деле ты более ловок. Начальник полиции сказал мне это, как только увидел, что ты саблей, как шпагой, пронзил сердце этого подонка Шварца. (Я была очень горда тобой.) «Вся неприятность в том, — сказал он, — что такой удар узнается по почерку: тут видна и трехсотлетняя традиция, и десять лет практики». А раз так, то нет тебе прощения, если ты убьешь своего молочного брата. Если ты еще не забыл свою излюбленную позицию восьмеркой,которую я называла «тыквой», то ты рискуешь всего лишь тем, что Джузеппе — когда ты предоставишь ему все преимущества — продырявит тебе правое плечо. В конце концов, ты просто обязан предоставить ему такую возможность; не забывай, что он сын волчицы и ему так же нужна пища для его ярости, как тебе твой утренний завтрак. Впрочем, я просто умираю со смеху при мысли о том, что было бы с Джузеппе, если бы он проткнул тебе плечо. Я представляю себе его стенания. Он страдал бы от этого гораздо больше тебя.

Я собираюсь ехать в Бренту. Скажи Лавинии, что мне ее очень не хватает. Только она умела как следует расправить рубашку под моей юбкой для верховой езды. Все прочие возятся по полчаса, вылезают взмокшие, а я все равно сижу в седле, словно на куче гвоздей. Если бы все трое остались дома, мне бы задницу так не жгло. А политические убийства и любовь, как видишь, имеют совершенно непредвиденные последствия. Революции тоже. А в конечном счете все сводится к нерасправленным складкам рубашки под чьими-то ягодицами.