«Я смотрю сквозь увеличительные стекла, — думал Анджело. — И все, что я вижу, увеличено по меньшей мере раз в десять, и, естественно, мне мерещится в десять раз больше, чем нужно. Если ночь окрашена в эти дьявольские цвета, то еще не значит, что я вот — вот увижу бесшумную пантеру и волчицу. И Вергилия, и Lasciate ogni speranza. [12] Это просто отблеск костров; люди развели их, потому что ночь их пугает. Если человек прост, все ему кажется простым. Но я, к сожалению, не прост: во мне два, три, сто человек.

Я уже не в первый раз пытаюсь стрелять из пушек по воробьям. А в тысяча первый. Со мной это случается каждый день и целый день. Я все время ожидаю худшего и безумствую так, словно это худшее уже наступило. Привыкни наконец к тому, что случаются и вполне обычные вещи. Ты все время настороже. Когда ты соприкасаешься с чем-то или общаешься с кем-то, ты все время теряешь чувство меры. Тебе всюду мерещатся великаны. Первый встречный недоносок, с которым приходится иметь дело, кажется тебе Атлантом. Это гордыня. Правы были те, кто осуждал тебя за твою дуэль с бароном. Хватило бы простого удара кинжалом, и согласись, что это было бы гораздо лучше. Это был всего лишь жалкий шпик, которого надо было тихо и спокойно убрать. Из соображений гигиены. Очистить от него мир. Кому нужны были эти реверансы?

Нет, ты неисправим: смотришь в увеличительное стекло и кричишь в рупор. С какой стати ты сейчас сказал, что нужно было очистить от него мир? Мир! Какое слово! Очистить надо было всего лишь Турин. Турин — это все-таки не мир. Китайцам барон не мешал. Да, собственно, и Турину тоже. Он мешал только нашей маленькой группе патриотов.

Ты никогда не научишься не только действовать, но и говорить как нормальные люди, — продолжил он с искренней грустью. — Вот опять громкие слова, высокие мысли, величественные замыслы. Научишься ты когда-нибудь произносить такие простые слова, как «кофе с молоком» или «тапочки»? А вот теперь еще и слово «патриот»! В конце концов, все мы патриоты! Ты что, больше патриот, чем какой-нибудь каменщик, который готовит свой строительный раствор где-нибудь в предместье Турина или Генуи, даже если он строит всего лишь охотничий домик или лавку цирюльника? Или чем ломбардский пастух, который ради развлечения сбивает палкой желуди, пока его овцы пасутся на пустынных плато? Или, например, шорники с Via del Perseo? [13] Они делают упряжь, которая будет служить благу отчизны лучше и дольше, чем вся твоя суета… И по какому праву толкуешь ты о родине, если тебе неизвестно, что любой пахарь и весь basso continue [14] незаметных жизней служат ей гораздо надежнее, распахивая борозды и выпекая хлеб, чем все карбонарии, вместе взятые, — множество Христофоров Колумбов за лихорадочно шевелящимися кустами. [15] Сидеть надо на своем месте. А ты усаживаешься на выдуманное тобой же. И конечно же, оно должно быть на вершине! Люди немного стоят. Ты с этим согласен? Но ведь ты тоже человек. И ты все еще согласен? Вот в этом все и дело.

Ты, конечно, не трус. Даже совсем наоборот. Чтобы объяснить, кто ты, нужно было бы придумать слово, которое по отношению к слову «храбрый» звучало бы так же, как «боязливый» звучит по отношению к «трусу». Пять минут назад ты схватился за пистолет не потому, что тебя напугала ночь или эта костлявая рука, которая вела тебя по склону (ты покрылся гусиной кожей, а это была просто-напросто рука какой — нибудь бабули), а потому, что ты не можешь допустить, что перед тобой самый обыкновенный овраг, самая обыкновенная ночь и совсем обыкновенные люди, которых ты интересуешь не больше, чем прошлогодний снег, и которые просто идут помолиться о продлении жизни».

Сказав все это, Анджело почувствовал, что на душе у него стало светло и ясно и что он снова готов ко всяческим безумствам. Вот уже с минуту до него доносились какие-то странные ворчащие звуки, которые показались ему то ли свиным хрюканьем, то ли криками большой стаи ворон. Но он тотчас же понял, что на этот раз впал в противоположную крайность: это были звуки фисгармонии. Музыка была очень даже хороша и исполнена необыкновенного благородства. И тут же он расслышал ритмический гул множества голосов, которые произносили одновременно одни и те же слова.

Дорога теперь освещалась красным трепещущим светом костров, скрытых за выступами утесов. Языки пламени иногда выскакивали из-за гребня, словно пурпурные кузнечики. Обогнув скалу, Анджело увидел нечто вроде окруженного высокими дубами амфитеатра, где собрались молящиеся. Сотня мужчин и женщин, стоя на коленях в траве, подхватывали слова молитвы. Тянувший молитву священник стоял перед деревьями в глубине амфитеатра между двух мощных костров, разожженных столь основательно, что их пламя поднималось вверх прямыми алыми столбами.

За портативным органом сидела женщина, показавшаяся ему старой, хотя и облачена была в белые одежды. Из-под ее рук лились не мощные аккорды, а тихое журчание, сопровождавшее слова священника и ответы хора; казалось, кто-то невидимый перебирал нескончаемую цепочку четок, связывающую землю с небесами.

Анджело тотчас же подумал, что так восходят и нисходят по лестнице Иакова Ангелы Божии.

Отблеск костров, освещавших своды, аркбутаны, нервюры ветвей, зеленые фрески дубовой листвы создавали вокруг молящихся естественный храм.

«Вот к чему приходят простые люди, — сказал себе Анджело. — Может быть, мы с монахиней собственными руками готовили к загробной жизни и обмывали тела отца, матери, брата, сестры, мужа или жены одного или одной из тех, что просят сейчас святых молиться за них. И они правы. Это гораздо проще, и потому собирает много людей. Интересно, есть ли что — нибудь подобное в политике? А если нет, то нужно придумать».

Благословив и осенив всех крестным знамением, священник удалился за один из костров и сел под дубом на границе света и мрака, в то время как его прихожане тоже устраивались на траве. Органистка подняла руки, поправила уложенные пучком волосы, продолжая нажимать на педали органа.