Песни, исполненные, спетые на этом языке, понятны всем. Стенания «русских рокеров» понятны и близки только кучке маргиналов, напившихся пива в дешевом клубе и стреляющих друг у друга жетоны на метро.

Майк никогда не был богатым человеком, хотя всю жизнь стремился к тому, чтобы им стать.

Безденежье — тормоз рок-музыки.

Рок-музыка подразумевает кучу денег — либо у артиста, либо у его директора, либо у друзей, которые не дают артисту пропасть.

Нищий рок-артист — это нонсенс. Такого не бывает. Если человек нищий — значит, он не рок-артист, а если он при этом считает себя рок-музыкантом, то он просто не дружит со здравым смыслом.

Рок-н-ролл — это розовый «кадиллак» Элвиса Пресли. Если у тебя нет «кадиллака» или, по крайней мере, ты не хочешь его купить — ты еще не рок-н-ролльщик.

Москва и стала для ленинградских музыкантов, для Майка тем самым розовым «кадиллаком». Однако Майк оказался для «кадиллака» слишком робок. А может быть, слишком старорежимен, слишком, по-тургеневски, порядочен. В Москве (читай — в «кадиллаке») нужно быть жестким — иначе далеко не уедешь. Майку не хватало этой жесткости — никто никаких подлян в Москве ему не делал, напротив, Саша Липницкий и Артем Троицкий стали его лучшими друзьями, с Артемом у Майка велась длительная переписка — Майк, наверное, был последним из всех современников, кто с удовольствием и по-многу писал письма. Хотя нет, писал еще Гребенщиков, но он писал Джерри Гарсии в Америку…

Майка, скорее всего, смущал темп московской жизни, пугала хватка, необходимая для того, чтобы в эту жизнь вписаться. У Майка хватки не было. Не то что необходимой для Москвы, а вообще никакой.

Майк не был особенно щедрым человеком. Он всегда умел считать деньги и любил их. К слову сказать, Витя Цой тоже всегда хотел много зарабатывать — с самого начала, с тех еще пор, когда ходил в штанах, которые сам и шил дрянными нитками из самой дешевой ткани. Но Цою удалось разбогатеть, и он своим положением респектабельного музыканта наслаждался, он умело распоряжался своим небольшим, по меркам олигархов, но все-таки состоянием, у Майка же с деньгами как-то не сложилось. Хотя он и пытался зарабатывать, как только мог, — в основном продавая свои концерты.

Его отношение к оплате «квартирников» было уникальным. Если Цой, БГ и другие музыканты, которых приглашали выступать на дому, всегда заранее договаривались с устроителями на конкретную сумму (она могла колебаться от двадцати-двадцати пяти до ста рублей за концерт), то Майк, по крайней мере в Москве, ввел собственную таксу: минута концерта — рубль. Причем львиную долю концертного времени (особенно если Майк был не в настроении или очень хотел выпить) занимало рассказывание анекдотов мастером рок-н-ролла.

Майк тогда уже наверняка интуитивно понимал, что для значительной части публики важна не музыка, а лицезрение кумира «вживую».

Поездки в Москву были для ленинградских музыкантов делом самым приятным и самым легким. Лучшим примером легкости таких поездок был визит автора этих строк, Дюши Романова, флейтиста группы «Аквариум» и Майка на тридцатилетие Саши Липницкого. Вот так примерно в те годы все и происходило.

Мы выпивали у Майка в коммуналке, стоял жаркий июль, и вечерком мы вышли прогуляться. Идучи мимо Московского вокзала, встретили Дюшу Романова. Оказалось, что он собрался на день рождения к Липницкому и ждет своего поезда. Мы с Майком в полминуты приняли решение, добрели до касс и купили себе по билету — благо несколько рублей у нас еще оставалось. Оставались рубли даже на пару бутылок сухого — и утром мы были уже на Каретном, у Александра, который, кажется, был рад неожиданному визиту и после пары дней сокрушительного застолья на Петровке увез нас к себе на дачу — на знаменитую Николину Гору.

На Николину Гору за праздничный стол пришел сосед Саши Никита Михалков со своей фирменной «Кончаловочкой» — атомным напитком сумасшедшей крепости и совершенно черного цвета.

Майк был очарован Никитой — его широтой, его московским барством, — ничего похожего в Ленинграде встретить было просто невозможно. Невозможно встретить такой широты и нынче в Санкт-Петербурге.

Москва всегда была более лихим, удалым городом, это касалось всего — и устройства рок-концертов, и способов проведения досуга.

Даже хваленое ленинградское пьянство не шло ни в какое сравнение с ураганом, который бушевал в Москве, когда столичная творческая интеллигенция начинала «отдыхать».

Москва — однозначно столица, символ империи, в ней все кричит, даже нет, орет о том, что вот я, империя, и круче меня только Эверест, выше — только Млечный Путь. И, в общем, она, Москва, права. Потому что она действительно крута. По-настоящему. Весь мир трепетал и ненавидел — не на пустом же месте этот ужас и ненависть. Я помню, зашел однажды в Мавзолей, вместе с замечательным музыкантом Наилем Кадыровым, который довольно долго играл в «Зоопарке» на басу, и Марианной Цой… После этого в гостинице меня стошнило и страшно заболела голова. Вечером нужно было играть концерт, и я часа два отлеживался в горячей ванне. Вот и не верь после этого в духов и прочую разную мистику. Это тоже, к слову, о мистической крутоте Москвы. Мавзолей — уже ее неотъемлемая часть, и я лично против выноса из него чего бы там ни было. Это история. Страшная и великая.

В Ленинграде постоянно действовал «толчок» — пластиночный рынок, который раз в несколько лет менял свое местоположение. «Труба» в Автово, «Юный техник» — магазин строй- и радиотоваров на улице Червоного Казачества, Озерки, поселок Лаврики, еще несколько мест… Кратковременно толпились даже на улице Декабристов, возле ДК Первой Пятилетки, но этот толчок был очень быстро разогнан — спекулянтов в центре города в те годы власти потерпеть не могли.

«Толчок» заменял меломанам (а их в городе было на самом деле совсем немного, и большинство знало друг друга в лицо) все существующие праздники, он был круче любой вечеринки, любого Нового года, прелесть его была еще и в том, что он повторялся каждую неделю, обычно в субботу.