— И это по вашему жизнь? — ответил Кринице Петросян. — Как вы думаете, посадить бы сюда хоть Толстого или Маркса, много бы они написали?

— Мы не Толстые, — со вздохом ответил Криница, — мы люди маленькие.

— «Цыпленки тоже хочуть жить!» Нет, лучше уж в грузчики, в подметайлы, бутылки с неграми мыть, да только вон отсюда! В Сахару! На полюс! К черту! В лагере я постоянно чувствую себя оплеванным! А кричат о свободе личности… — взрывается Петросян.

— Заедем в Америку, а потом оттуда назад ехать, — не унимается Криница.

— А куда это — назад?

— А в Россию. Теперь уже можно с полной ясностью…

— Тридцать лет у вас эта ясность! Ну, допустим, война, переворот и все прочее…

— В тот же день выеду.

— Куда?

— Как куда? К себе. В Запорожье, на Днепр.

— А там что делать будете?

— То же, что и раньше делал, до отъезда.

— Эх, милый вы мой Василий Игнатьевич, — вмешиваюсь я, — да ведь «вашего»-то Днепра нет больше, и порогов нет, и «вашего» дела там нет, такого, в том виде и форме, как вы его тридцать лет тому назад делали.

— Это вы о всяких сдвигах, реформах и прочем? Все это — большевизм. Мы повернем.

— Как раз! Повернули! Нет, дорогой, тридцать лет жизни назад не поворачиваются.

— Так что-ж, мы, по-вашему, за бортом, — вмешивается Барабанов, — нам и места в освобожденной России не найдется?

— Это как сами пожелаете. Только для этого места не повернуть, а самим повернуться надо, «тихую украинскую ночь» забыть, а с нею вместе и еще очень многое, то, что вы в своих чемоданах прихватили и до сих пор с собой таскаете. Не вам одним, но и нам, «новым», тоже. Думаете, эти пять ировских лет для нас даром прошли?

— Переходя в плоскость политики, — дидактически начинает Барабанов, — не будете вы отрицать, что авторитет народных избранников будущего учредительного собрания…

— Матрос Железняк уже раз вам эту авторитетность подтвердил.

— …созванного на основе всеобщего, тайного, равного… — продолжает отстукивать Барабанов.

— Да кто обеспечит вам это всеобщее, тайное, равное-то?

— Значит, по-вашему, нам надо складывать руки?

— Отнюдь нет. Наоборот, действовать ими с максимальной активностью, а заодно и мозгами и ушами тоже. Слушать внимательно, чутко слушать, что вот эти Андреи Ивановичи, Селиверстычи, Коли, Пети, Феди — все наши баньольские, паганские и прочие знакомцы говорят, что думают. Нет, не нас с Петросяном. Мы оба уже люди порченые, а их…

— Вы отметаете общественную роль интеллигенции.

— Ничуть, но я вижу ее не в навязывании массам своих рецептов, кстати сказать, безнадежно устарелых, как «слева», так и «справа», но в улавливании и оформлении того, что происходит сейчас в душе этого Ивана… Селиверстыча… Михайлыча и т. д. Вот в чем, дорогие коллеги!

— Поспорили и хватит! — примирительно резюмирует Петросян. — Все равно до конца не доспорите, а вставать завтра рано…

Мы пожимаем отъезжающим руки и искренне, сердечно обнимаемся. Как-никак, спорим, ругаемся, а все-таки — русские! Все!

Оба радио вдруг дружно переключаются на передачи оркестров. Одно затягивает томный венский вальс, другое стучит, скрипит и высвистывает сногсшибательный джаз. Это — голоса Европы.

Темпераментные супруги за картонной перегородкой ругаются уже на четвертом языке. Кажется, по-албански.

Как наивны и примитивны были люди темного средневековья!

Вот, к примеру, хоть Данте. Ведь он мировое имя себе составил, описывая всякого рода мучения и пытки. Детально описывал, углубленно в каждую мелочь входил, видимо, досконально изучил это дело на тогдашнем уровне его техники.

А какой это уровень? Подлинно средневековое мракобесие; полное отсутствие культуры. Смешно даже. Вот, например, девы Данаиды. Они что, судя по Данте, делают? Льют себе и льют воду в бездонную бочку. Да какая-же это пытка? Какой-же ировский (и не только ировский) современный чиновник не занят тем же самым? Каждый. И очень своим делом доволен. У него даже сложнее задача: Данаиды все-таки воду ведрами черпали, а он из пустого в порожнее переливает.

Или какой-то там грешник, Сизиф или Тантал, бревно на гору волок. Доволочет до вершины, а оно — хлоп! — Вниз полетело. Тащи опять…

И это пытка? Каждый дипиец посложнее задачи выполняет с тем же успехом. Запишется хотя-бы в Бразилию и начнет бревно катать из комиссии в комиссию, с регистрации — на анализ мочи, обследуется весь полностью, изнутри и снаружи, проверится по всем политикам, сотню автобиографии себе выдумает. Совсем уже готов… до консула дотянул. И моча и политика — все в порядке. А консул ему:

— Катись ты к…, как Дантово бревно!

И снова под горкой…

Или вот еще у Данте два какие-то чудака глотки друг другу грызли и никак перегрызть не могли. Пустить бы их в лагерь! Разом бы у них головы начисто отлетели!