— Одно слово — басурмане, — проворчал Еремка. — Для них православный человек хуже и страшнее зверя! — При его недюжинной силе грести смену не так и утомительно, хотя дома плотничать в свободное от службы время куда сподручнее и приятнее.

— Чу, кормчий к борту кинулся! Чего это? — удивился Гришка Суханов. — Аль приметил что?

— Надобно будет, так скажет, — ответил Никита. — Гребем ровнее, братцы, пересменка скоро…

С головного струга — самаряне плыли почти в хвосте огромного, более двухсот стругов, каравана — послышались утешительные слова:

— Уса-река! Стало быть, обошли каменные Жигули!

— Таперича на север пойдем, к Белому Яру!

Гадали, даст ли им на Усе роздых Степан Тимофеевич или пойдут дальше, торопясь грянуть под Синбирск ранее боярского войска, чтоб с ходу завладеть этим центром большой засечной черты.

Кормчий вернулся на свое место, и струг пошел носом за кормой впереди идущего, выдерживая расстояние, чтоб ненароком не налететь на соседа и не натворить беды.

Светало быстро, солнце всходило все еще довольно рано и, выскочив из-за лесистого дальнего окоема, ласковыми лучами пригрело взмокших стрельцов, казаков и посадских, которые раскачивались неустанно, словно руками прилипли к тяжелым веслам намертво и не в силах оторваться от них…

— Навали-ись, казаки! — крикнул бывалый кормчий, знаток волжского плеса. — Вона-а, атаманов струг к Усе подошел, у берега якорь кинули! Стало быть, всем роздых и горячая каша будет!

Гребцы повеселели, ежели стан скоро будет, то можно и силы не копить! Передохнувши да поев каши горячей с салом, и далее грести можно. Эх, удался бы хоть на полденька попутный ветер! Ладно и то, что лобач [134] не дует, иначе и вовсе к берегу причаливай, не даст с места двинуться, сколь ни черпай Волгу веслами… На кичку струга прошел сотник Михаил Хомутов следить, кто и в каком месте будет на якоря становиться. Вглядевшись, понял: атаманов струг встал у самого устья, прочие, один за другим, как гуси в стае, проходили и становились по реке вверх.

— На якорь! — подал команду кормчий, и гребцы, кому то было заранее намечено, побежали на кичку. — Якорь в воду! Крепи становя! Убрать весла и всем на роздых!

Струг дернулся, замер на якоре, течение подравняло его в линию с иными. Послышалась команда — готовить горячий завтрак! Десятники назначили кашеваров, рубщиков дров, водоносов, и левый берег, только что тихий и сонный около спокойной реки, загомонил, задымил сотнями костров.

Отзавтракали, раскидали руки-ноги кто на палубе, кто неподалеку утонул в цветах и в высокой траве, кто, скинув одежду, ухнул в речку — вода свежая, чистая, усталость снимала, как по заговору старой колдуньи. Но недолгим был роздых, сызнова велено вздымать якоря и браться за весла — предстоял переход под Белый Яр, а до него не менее двух суток ходу.

По стругам прошел слух, что сверху по Волге от передового отряда Романа Тимофеева прибыли в челнах казаки с вестью. Весть не дюже радостная — к Синбирску тридцать первого августа подоспел-таки воевода Борятинский с рейтарскими полками да с дворянским ополчением. В какой силе воевода собрался, того доподлинно узнать не удалось пока, но все же синбирский воевода князь Милославский окреп духом и питает надежду казаков побить.

— Кого медведь драл, тот и горелого пня боится! — смеялись казаки между собой. — Коль загодя, нас не видев, трусился князюшка, так рать нашу узрев, сызнова до медвежьей болезни затрясется!

Невесть кем пущенная, пошла гулять по стругам шутка, будто воевода Борятинский, прискакав в Синбирский кремль, нашел князя Милославского в горьких слезах и нечесаным, вопросил царева родственника:

— Чего так горько плачешь, князюшка?

А князю зазорно признаться, что плачет от страха перед атаманом Степаном Тимофеевичем, вот и отвечает сквозь слезы:

— Чего, чего? Аль не знаешь, что тут у нас, под кучей, на днях случилось? Жаба у рака гнездо отняла! Ох, горе-то, горе!

Потешались казаки над этой забавой, иные добавляли от себя:

— Завсегда так: корова телится, а бык ревет! Воеводы плачут оттого, что атаман к ним в гости идет!

Не в радость была Михаилу Хомутову весть о поспешном прибытии воеводы Борятинского к Синбирску. Сидя на кичке струга рядом с отдыхающими после гребли Никитой Кузнецовым и Игнатом Говорухиным, он горестно поразмыслил вслух:

— По всем понизовым городам стрельцы почти без бою к Степану Тимофеевичу приклонились, а вот московские стрельцы… А тут, под Синбирском, вишь ты, дворянское конное ополчение. Это все люди, московским боярством вскормленные на жалованье да на поместьях! Биться будут крепко.

Высокий сухощавый Говорухин, немного оклемавшийся после воеводской пытошной, с лицом, на котором, как и у Хомутова, видны чуть сошедшие синяки на скулах, все же решил идти в поход, хотя сотник Хомутов и пытался его отговорить. Сейчас он покосился темными глазами на сотника, будто хотел узнать — не пугает ли их Хомутов? Нет, похоже, мыслит о будущей драке. Волкодав в тяжелом выдохе раздул ноздри высокого с горбинкой носа, ответил с напускной, похоже, беспечностью:

— Великое дело — корову купил! А будет ли летом трава? — И вдруг зловеще сказал: — Великое ли дело, коль и пришло под Синбирск боярское воинство? И у атамана в войске не бабы собрались, а люди бывалые, казаки да стрельцы за большей частью! А кто и с посадов, как я, так нешто из ружья палить не умеют? Али на рогатину рейтара либо дворянина устрашатся посадить?.. Лишь бы в пушках им нас не пересилить. А так — поглядим, чей верх в драке выйдет, чьи салазки [135] крепче сидят!