В действительности же все происходит иначе: что он «диссидент», человек обычно узнает и осознает это уже после того, как давно им является; это положение — следствие его конкретной жизненной позиции, основанной на совершенно иных мотивах, нежели приобретение того или иного титула; таким образом, ни его конкретная жизненная позиция, ни его конкретная работа не являются следствием какого-то предварительного умысла стать «диссидентом». «Диссидентство», собственно, не есть профессия, даже если человек посвящает ему двадцать четыре часа в сутки; это изначально и в первую очередь определенная экзистенциальная позиция, к тому же вообще не являющаяся исключительной принадлежностью тех, кто, выполняя по чистой случайности те внешние условия, о которых шла речь, заслужил звание «диссидента».

Если из всех этих тысяч безымянных людей, которые пытаются «жить в правде», и из тех миллионов, которые хотели бы в правде жить, но не могут (хотя бы только потому, что из-за случайного внешнего стечения обстоятельств это потребовало бы от них десятикратной отваги по сравнению с теми, кто этот шаг сделал), если из такого множества выбрать — и вдобавок ко всему столь случайно — несколько десятков лиц и составить из них особую общественную категорию, то возникнет совершенно искаженный образ ситуации в целом; может сложиться представление, что «диссиденты» — некая исключительность, эксклюзивная группа «охраняемых животных», которым разрешено то, что остальным запрещено, и которых правительство даже культивирует как живое доказательство своей значимости; или же, наоборот, может укрепиться иллюзия, что, поскольку так мало тех, кто постоянно недоволен, и поскольку ничего особого с ними не происходит, то все остальные, собственно, довольны: если бы не были довольны, стали бы также «диссидентами»!

Но это не все: подобной классификацией невольно поддерживается представление, будто бы «диссиденты» преследуют прежде всего какой-то свой групповой интерес и что весь их спор с правительством — лишь некий абстрактный спор двух противостоящих групп, спор, происходящий вне общества, и общество, в сущности, по-видимому, не затрагивающий. В каком глубоком противоречии, однако, находится такое представление с подлинной сутью «диссидентской» позиции: ведь эта позиция всё-таки продиктована заботой о других, о том, чем страдает общество как целое, а значит, и все те «остальные», которые не подают голоса. Если «диссиденты» все же пользуются определенным авторитетом и пока еще не истреблены как некое экзотическое насекомое, попавшее куда не следует, то это происходит вовсе не потому, что правительство питает расположение именно к этой странной группке и ее оригинальным мыслям, а потому, что оно верно чувствует ту потенциальную политическую силу, которая поддерживает «жизнь в правде» в «скрытой сфере»; потому, что верно чувствует, из какого мира то, чем эта группка занимается, откуда вырастает и в какой мир возвращается : в мир человеческой повседневности, ежедневного противостояния между интенциями жизни и интенциями системы. (Может ли быть тому лучшее подтверждение, чем то, что предприняло правительство после выступления Хартии-77, когда начало добиваться от всего народа заявления, что Хартия не права? Между тем миллионы тех вынужденных подписей засвидетельствовали как раз противоположное — что она права.) Огромное внимание, которым пользуются «диссиденты» со стороны политических органов и полиции и которое может, вероятно, в ком-то вызвать подозрение, что правительство боится «диссидентов» как какой-то альтернативной правителям группы, объясняется на самом деле не тем, что они действительно являются таковыми, что они — нечто всесильное, что возносится, подобно самому правительству, над обществом, а как раз наоборот — тем, что они являются «обыкновенными людьми», живущими «обычными» заботами и отличающимися от остальных только тем, что говорят открыто то, о чем остальные говорить не могут или не отваживаются. Я говорил уже о политической силе Солженицына: она заключается не в его особой политической мощи как одиночки, она — в опыте миллионов жертв ГУЛАГа, о котором он открыто прокричал во весь голос, воззвав к миллионам людей доброй воли.

Стремление узаконить некую особую категорию известных или выдающихся «диссидентов» означало бы в действительности отрицание самого существа нравственных истоков их начинаний: как мы видели, к ним относится основанный неделимости прав и свобод человека принцип равноправия, из которого и вырастают «диссидентские движения»; разве «известные диссиденты» объединились в КОР не для того, чтобы заступиться за неизвестных рабочих — и не стали ли они «известными диссидентами» именно благодаря этому? Разве «известные диссиденты» объединились в Хартию-77 не после того, как они солидаризировались с неизвестными музыкантами и объединились с ними, и разве не благодаря этому они и стали «известными диссидентами»? Поистине жестокий парадокс: чем более некоторые граждане вступаются за других граждан, тем чаще они обозначаются словом, которое их от тех, «других граждан», отделяет!

Надеюсь, теперь ясно, почему в ходе этих рассуждений я последовательно заключал слово «диссидент» в кавычки.

В те времена, когда Чехия и Словакия составляли часть Австро-Венгерской империи и когда не имелось ни материальных, ни политических, ни социально-психологических предпосылок для того, чтобы наши народы могли представить свое существование вне рамок этой империи, Т. Г. Масарик разработал чешскую национальную программу, основанную на идее «малых дел», то есть на идее честной и ответственной работы в рамках существующего устройства в самых различных областях жизни, работы, направленной на возрождение творчества и национального самосознания. Особое значение при этом придавалось, естественно, просветительскому, воспитательному, образовательному, нравственному и гуманитарному аспектам. Единственно возможное начало выхода нации к более достойной жизни Масарик видел в человеке, в необходимости создавать прежде всего условия для более достойного человеческого существования; изменение положения народа он не представлял себе без изменения самого человека.

Это понятие «труда во имя нации» укоренилось в нашем обществе, оно было во многих отношениях удачно и сохранилось до сего дня: наряду с теми, кто за ним — как за наиболее надежным типом «алиби» — скрывает свое пособничество властям. А сегодня немало таких, которые его действительно придерживаются и могут в этом направлении добиться, по крайней мере в некоторых областях, неоспоримых успехов.

Трудно предположить, насколько было бы хуже, если бы множество трудолюбивых людей, которые просто болеют за дело, не стремились бы изо дня в день делать то лучшее, что можно сделать, отдавая лишь неизбежный минимум «жизни во лжи», чтобы иметь возможность отдавать максимум подлинным потребностям общества. Эти люди исходят из верного предположения , что любое малое дело является формой непрямой критики недостатков общества и что есть ситуации, когда имеет смысл избрать именно этот путь, даже если он и означает отказ от естественного права каждого на открытую критику.

Тем не менее эта позиция, даже по сравнению с условиями шестидесятых годов, имеет сегодня свои отчетливые пределы: все чаще «малые дела» наталкиваются на стену посттоталитарной системы и оказываются перед дилеммой: или отступить, забыв о честности, ответственности и последовательности, на которых «малые дела» зиждутся, и просто приспособиться (выбор большинства), или же продолжать начатый путь и вступить, таким образом, неизбежно в открытую конфронтацию с официальными властями (принцип меньшинства).

Поскольку концепция «малых дел» никогда не содержала требования любой ценой удержаться в существующей структуре (с этой точки зрения каждый, кто позволил бы себя из нее изгнать, неизбежно уподобился бы тому, кто отказался от «труда во имя нации»), то сегодня это тем более не имеет смысла. Не существует, разумеется, никакой общей модели поведения, равно как нет и какого-то универсального, пригодного для любой ситуации критерия, чтобы определить момент, когда «малые дела» перестают быть «трудом во имя нации» и становятся «трудом против нации». Совершенно очевидно, однако, что опасность такой перемены угрожает «малым делам» все реже, но зато «малые дела» все чаще рискуют натолкнуться на эту стену, избежать столкновения с которой означало бы изменить собственной сущности.