Когда в 1974 году я работал на пивоваренном заводе, был моим шефом некто Ш., человек, который разбирался в пивоваренном деле, обладал чем-то вроде чувства сословной гордости и которому было небезразлично, хорошее ли пиво варят на нашем заводе. Почти все свободное время он проводил на работе, без конца придумывал какие-то улучшения, надоедал нам, убеждая, что все мы любим пивоваренное дело, как он; трудно было представить себе более дельного работника в условиях социалистического разгильдяйства. Руководство пивоваренного завода, в основном состоявшее из людей, не очень-то разбирающихся в своей специальности и еще менее влюбленных в нее, но зато политически более влиятельных, не только уверенно вело завод к полному развалу, вообще не реагируя на инициативы Ш., но и по отношению к Ш. все более ожесточалось и любыми путями мешало его собственной работе. Дело зашло так далеко, что Ш. ничего не оставалось, как написать подробное письмо в вышестоящую инстанцию, в котором он попытался проанализировать все беспорядки на заводе, убедительно разъяснить, почему завод худший в районе, и назвать истинных виновников. Его голос мог быть услышан; политически авторитетный, но не разбирающийся в пиве директор, занимающийся интриганством и пренебрежительно относящийся к рабочим, мог быть смещен, а дела на пивоваренном заводе могли благодаря инициативе Ш. измениться к лучшему. Если бы это тогда произошло, то мы бы наверняка имели пример счастливого финала «малых дел». К сожалению, произошло все как раз наоборот: директор завода как член районного комитета партии имел «наверху» хороших знакомых и позаботился о таком исходе дела, который его устраивал: письмо Ш. было названо «пасквилем». Сам Ш. как политически опасный был уволен с нашего завода, переведен на другой, на неквалифицированную работу. Политика «малых дел» натолкнулась на стену — на посттоталитарную систему. Ш., сказав правду, вышел из подчинения, нарушил «игру», «выделился» и закончил с клеймом врага, как «полугражданин», который уже может говорить что угодно, но без надежды когда-либо в принципе быть услышанным. Он стал «диссидентом» пивоваренных заводов Восточной Чехии.

Я думаю, что речь идет о типичном случае, показывающем с другой стороны то, о чем я сказал в предыдущей главе: «диссидентом» человек становится не потому, что однажды решился на эту своеобразную карьеру; в это положение его поставила внутренняя ответственность в сочетании с целым комплексом внешних обстоятельств; он выброшен из существующих структур и противопоставлен им. В начале не было ничего иного, кроме желания хорошо выполнять свою работу, а в конце — клеймо врага.

Хорошая работа, таким образом, действительно является формой критики плохой политики. Иногда это ей, как говорится, сходит с рук, а иногда — ни за что. Сходит с рук ей это однако, все реже. Разумеется, не по ее вине.

Давно прошли времена Австро-Венгрии, когда чешский народ имел (в самый тяжелый период баховского абсолютизма) одного единственного настоящего диссидента: того, который был сослан в Бриксен. Если не трактовать слово «диссидент» снобистски, то следует признать, что сегодня можно повстречать «диссидента» буквально на каждом шагу.

Абсурдно упрекать этих «диссидентов» в том, что они отказались от «малых дел». Ведь диссидентство не является альтернативой масариковской концепции «малых дел», но, наоборот, часто ее единственно возможным результатом.

Я говорю «часто» для того, чтобы подчеркнуть, что так было далеко не «всегда»: я далек от мысли, что единственными честными и ответственными людьми являются те, кто очутился вне существующих структур и в конфронтации с ними. Ведь и пивовар Ш. мог выиграть схватку. Осуждать других, кто удержался на своем месте, только за то, что они удержались и что, следовательно, не являются «диссидентами», было бы столь же бессмысленно, как и ставить их в пример «диссидентам» только за это. В конце концов, всей «диссидентской» позиции, как попытке «жить в правде», свойственно стремление оценивать человеческое поведение по тому, каково оно само по себе и в какой степени является или не является как таковое хорошим, а не по тому, в чей лагерь привело оно человека.

Попытка нашего зеленщика «жить в правде» могла бы ограничиться тем, что зеленщик просто отказался бы от ряда поступков: не стал бы вывешивать за окна флаги из боязни, что на него донесет дворник, не пошел бы на выборы, которые не считает выборами, не скрывал бы перед начальством свои взгляды. Его попытка, следовательно, может состоять лишь в «чистом» отказе исполнять некоторые требования системы (что, в общем, тоже немало!). Она может между тем перерасти во что-то большее: зеленщик может начать делать что-то конкретное, что перейдет границы непосредственно личного протеста против манипулирования и в чем практически осуществится его вновь обретенная «высшая ответственность»: он может, например, организовать своих сотрудников для совместных выступлений в защиту их общих интересов; писать в различные инстанции, чтобы обратить внимание на бесправие и непорядки вокруг, доставать запрещенную литературу, переписывать ее и передавать другим.

Хотя то, что я назвал «жизнью в правде», является основополагающим экзистенциальным (и, конечно, потенциально политическим) выходом для всех «независимых гражданских инициатив» и «диссидентских» или «оппозиционных» движений, о которых в этих рассуждениях идет речь, это, разумеется, не означает, что каждая попытка «жизни в правде» уже автоматически является чем-то таковым. Наоборот, «жизнь в правде» в первоначальном и самом широком смысле слова представляет весьма обширную, нечетко очерченную, с трудом поддающуюся описанию область отдельных человеческих проявлений, которые навсегда в большинстве своем могут остаться безвестными и чья политическая значимость вряд ли когда-нибудь будет подробно осмыслена и описана, разве что в контексте какого-то «глобального» очерка) общественного климата или настроений. Большинство этих попыток так и остается на стадии элементарного бунта против манипулирования, когда человек просто позволит себе распрямиться и жить достойнее, как и полагается человеку.

Только кое-где благодаря характеру, способностям и профессии отдельных людей, а также ряду абсолютно случайных обстоятельств (какими, например, являются региональные особенности, дружеские контакты и т. д.) вырастет из этого обширного и анонимного тыла какая-то более осмысленная и ощутимая инициатива, которая выйдет за рамки «чисто» индивидуального бунта и превратится в конкретную осмысленную, более организованную и целенаправленную работу. Граница, где «жизнь в правде» перестает быть «только» отрицанием «жизни во лжи» и начинает определенным способом сама себя творчески выделять, и есть начало возникновения того, что можно было бы назвать «независимой духовной, социальной и политической жизнью общества». Эта «независимая» жизнь, разумеется, не отделена от остальной («зависимой») жизни какой-то четкой границей; часто она даже сосуществует с ней; при этом ее самые крупные очаги отличаются достаточно высокой степенью внутренней свободы: их можно уподобить суденышкам, плывущим по океану манипулируемой жизни среди огромных волн. Всегда, однако, они выныривают из волн как зримые посланники «жизни в правде», «убедительно» свидетельствующие о подавленных интенциях жизни.

Из чего слагается эта «независимая жизнь общества»?

Спектр ее выражения, разумеется, широк: от самообразования и независимого постижения мира, через свободные культуру и творчество во всех их проявлениях до самых разнообразных гражданских поступков, в том числе создания общественных организаций. Так выглядит в общих чертах та сфера, в которой «жизнь в правде» начинает сама о себе заявлять и по-настоящему ощутимо реализовываться.

Из глубин этой «независимой жизни общества» появляется — как та пресловутая одна десятая айсберга, которая находится над водой, — и то, что названо «гражданской инициативой», «диссидентским движением» или, в конце концов, «оппозицией».