Агриппа сказал караульному центуриону, плохо скрывая отвращение к этим приготовлениям:

— Триумвир приказал вести пленников при звуке трубы — в одних калигах.

Зайдя к Октавиану, он узнал от слуги, что вождь принял ванну и надевает за занавесом белые одежды. Выйдя к Агриппе, Цезарь спросил, все ли готово, и приказал другу приготовить легионы к священнодействию.

Агриппа повелел трубить в трубы. Октавиан вышел из шатра и, приветствуемый легионами, направился к жертвеннику. На нем была трабея, всадническая одежда с узкой пурпурной полосой. Вслед за ним появились наше пленники с белыми опоясками, закрывавшими рты. Люди дышали тяжело, груди их вздымались, нагие мясистые тела зябли в холодном воздухе, и только глаза, обращенные к Октавиану, выражали ужас.

Лициния едва сдерживалась. Она готова была броситься на Октавиана, но декурион-популяр тронул ее за плечо:

— Очнись и не думай о глупостях.

Она потерянно взглянула на него и едва не вскрикнули: служитель подводил к жертвеннику юношу, за ним выступал камилл, мальчик-служитель, с чашей вина, а за камиллом шла женщина, неся на голове корзину с ржаной посоленной мукой, а в руке — кубок.

Накинув заднюю часть трабеи на голову до лба и воздев руки, Октавиан молился; он обращался к тени диктатора, умоляя его помогать сыну в управлении государством, в поражении врагов внутренних и внешних.

— О, божественный Юлий, — шептал он, — дай мне силу победить неприятелей, стать единодержавным правителем Рима, достойным наследником твоим! Пусть гибнут твои и мои противники, пусть кровь их приятна будет тебе, как сладостен и приятен богам дым горящих туков!

Заиграли флейты.

Посыпав голову юноши священной мукой, Октавиан отрезал пучок волос, свисавший на лоб жертвы, бросил его в огонь и, взяв из рук служителя жертвенный нож, провел острием полосу от головы до ягодиц вдоль позвоночника; затем, приказав положить юношу на жертвенник, он вонзил ему нож в сердце. Хлынула кровь. Служитель подставил чашу. Этой кровью жрец должен был окропить алтарь.

Гаруспики овладели телом, снятым с жертвенника. Один из них вскрыл его большим ножом, а другие отделили от него внутренности маленькими ножами и принялись гадать по ним. [14]

Лициния смотрела. Десятки мужей погибали на жертвеннике от руки Октавиана, — одежда его была забрызгана кровью; кровь стекала по пальцам, по кистям рук, забираясь в рукава, а он спокойно погружал нож в груди людей, совершая «богоугодное» дело. Вскоре рука его устала. Было заколото выше ста человек, оставалось еще около двухсот. Он приказал приостановить жертвоприношение, кликнул Агриппу. Но Агриппа, опасаясь, как бы Цезарь не поручил ему завершить кровавое дело, скрылся, — напрасно искали его: он лежал в палатке легионариев, зажмурив глаза, зажав уши, чтобы не слышать звуков флейт, и весь дрожал от ужаса и отчаяния.

Октавиан вновь приступил к жертвоприношению.

Играли флейты, лилась кровь, усталые легионарии едва стояли на ногах, а рука жреца-триумвира безжалостно вонзала нож в людей.

Лициния давно оставила поле. Объятая ужасом, она мчалась из-под Перузии, по дороге в Рим, и ей казалось, что глаза убиваемых людей смотрят на нее из-за каждого дерева, из-за каждого куста, а тени погибших преследуют ее, как Фурии, мстящие за убийство братьев.

«В самом деле, разве не братья гибли там на моих глазах? Братья-римляне, квириты, они умирали от руки злодея, сладострастно вонзавшего нож в их сердца».

— О боги, — вырвалось у нее, — возможно ли, чтобы это подлое, грязное, полубезумное чудовище оставалось жить?

Сдача Перузии и гибель трехсот произвели на Фульвию тягостное впечатление. Она билась головой о стену и кричала:

— Проклятый Марк! Упустить такую добычу, как Октавиан! Я не хочу милостей от тирана, не хочу ничего!

Напрасно дочь утешала ее, — Фульвия исступленно шептала с безумным взглядом:

— Молчи! Он тебя выгнал — девушкой ты ушла из нашего дома и девушкой вернулась к родным ларам! Он насмеялся над тобой, не желая иметь от тебя ребенка! Насмеялся надо мной и над Люцием, простив нас, и над Марком Антонием, уничтожив его сторонников: он доказал, что не род Антониев, а Цезарей должен властвовать в Риме.

Она рвала на себе волосы и, седая, полуодетая, бегала по спальне, не зная, что делать. А когда появились кредиторы, требуя уплаты долгов, она их выгнала. Ее вызвали в суд. Это были страшные для нее дни. После власти и могущества — падение! После богатства — нищета! Ее имущество было отнято кредиторами, дома и виллы проданы за долги неумолимыми публиканами: друзья отвернулись, женщины, с которыми она дружила, перестали бывать, а если она приходила к ним, то рабы, которые недавно еще низко кланялись ей, говорили: «Госпожа приказала гнать попрошайку. Пусть нищие просят на улицах». Клодия и Киферида, две обнищавшие матроны, приютили ее с дочерью. Они оказались благороднее гордой Фульвии, не принимавшей их у себя, когда она была у власти, — и посоветовали ей обратиться к Аттику, который, никому не отказывая в помощи, ладил одинаково с аристократами и демократами.

— Старик тебе поможет, — говорила Клодия, — он не раз выручал нас, когда мы нуждались в деньгах.

— Тебя, конечно, выручал, — ведь он любил тебя, — возразила Фульвия, с завистью поглядывая на Клодию, не утратившую еще красоты. — О, если бы жил Катулл! Он написал бы гимн твоему телу и назвал бы тебя не Лесбией, а Афродитой!..

— Зато у нас есть Вергилий, — прервала Киферида, и на лице ее выступила улыбка. — Он вздумал стать предсказателем, наделенным самим Аполлоном даром предвидения, и написал IV эклогу об обновлении мира, о чудесных временах, наступающих в республике.