— Илье, конечно, бесспорно, ему война, да, ему… Он в ней разберется, как в собственном доме… Она — для него… Для таких, как он, я хочу сказать… Однако разве Илья Лепетов — это ум? Это только подлость с открытой харей, а совсем не ум!.. Он подойдет, да, он вывернется из любых тисков, и он достигнет… Несмотря ни на что, или… или благодаря всему… Даже и войне тоже… Он приспособит к себе войну — вот в чем его ум: в том, чтобы приспособить мерзость, тюрьму, сумасшедший дом!..

Это был вечерний уже час, когда слепая спала после обеда, а полковник Добычин выходил на прогулку. Если не с кем было гулять, он уходил один, и вот теперь в прихожей раздалось шлепанье туфель спешившей на его звонок прислуги, потом стало слышно, как он преувеличенно бодро почему-то крякал… Таким бодрым и крякающим он и вошел в комнату, где говорили трое волнуясь.

— Вот какую новость подхватил я прямо, можно сказать, на улице! — начал он сразу, как только вошел. — Австрия-то какова? Объявила уж, говорят, войну Сербии!

— Как так объявила? — почти шепотом прошелестела Наталья Львовна.

— Очень просто: взяла и объявила! Ведь срок ультиматума прошел, а как же! Значит, Сербия чем-то не угодила — вот и начали.

— Да от кого же это вы? — изумился Макухин. — Отчего же я не слышал? Я ведь только что сам-то пришел, — другое слышал, а этого нет.

— А что такое ты слышал? — полюбопытствовал Добычин.

— А вы от кого слышали про войну? — захотел сначала удостовериться Макухин.

— Грек один говорил в табачной лавке, что уж будто австрийцы стрельбу через Дунай по Белграду открыли, — вот откуда.

— А грек этот откуда же мог узнать? — усомнился Алексей Иваныч.

— Как же так откуда? Греки чтобы не знали! — не сдавался полковник. — Да они всю подноготную знают.

— Однако же никаких телеграмм.

— А, может быть, у них свой телеграф — кабель какой-нибудь в Черном море! А ты что слышал? — обратился полковник к Макухину.

— Я — плохое… Будто ополченцев первый разряд призывать вместе с запасными будут…

Макухин думал, конечно, что его тесть возмутится этим так же, как жена и Алексей Иваныч, но увидел, что полковник как-то вытянулся вдруг и посмотрел почему-то молодцевато.

— Опол-ченцев? — раздельно спросил он.

— В том-то и дело.

— Составлять, значит, дружины ополченские думают? По регламенту Александра Первого? Тысяча девяносто шесть человек в дружине?.. Вот это, это действительно новость! От кого же ты это слыхал?

С каждым своим восклицанием полковник выпрямлялся и, наконец, даже как будто попробовал выпятить грудь.

— Несколько людей говорили, не от одного слышал.

— Но ведь в таком случае, — знаешь ли ты, что я состою в списке штаб-офицеров, пред-наз-на-а-чен-ных к занятию должностей командиров дружин?

— Папа! Вот как? — удивилась Наталья Львовна. — Отчего же я об этом не знаю?

— Неужели я не говорил? Говорил, должно быть, да ты недостаточно вслушалась в мои слова, почему и забыла… Да-с, вот именно так: могу быть командир дружины. А ты, значит, будешь у меня под командой, если тебя возьмут.

И полковник покровительственно положил руку на спину зятя и добавил:

— Неловко, конечно, нижний чин ты, — ну, что делать, как-нибудь тебя устрою…

— Выходит, Лев Анисимыч, что вы как будто бы даже… ничего не имеете против войны? — спросил Дивеев.

— При чем же тут война, братец? — прогудел начальственно Добычин. — Война и дружина! Дружина будет себе в тылу, хотя бы здесь, нести гарнизонную службу, и все… И никто с нее ничего больше не спросит.

Надя и Нюра, отправляясь в Петербург, сели не на курьерский, а на почтовый поезд, однако вместо двух с половиной они пробыли в дороге почти четыре дня: почему-то очень долго стоял на узловых станциях их поезд, пропуская вперед какие-то другие, большей частью товарные поезда, — красные вагоны и платформы. Надя строила сначала догадки, что простои на узловых станциях от забастовок, так что эти задержки на пути в бастующую столицу только поднимали ее настроение. Но, проехав Харьков и Курск, она, как и другие пассажиры, убедилась в том, что мешают движению их поезда военные поезда, которые идут не в целях подавления забастовки.

Выходя кое-где на станциях с чайником за кипятком, Надя очень внимательно смотрела по сторонам и вслушивалась в разговоры, однако пока все еще оставалось прежним — и станции с их суетой, и разговоры.

В Понырях, где на перроне толпилось много солдат, Надя спросила одного, веселого с виду:

— Далеко едете?

— Куда везут, туда и едем, — ответил веселый.

— Куда же вас везут?

— Про это начальство знает, — сказал веселый; но пригляделся к ней другой, с тяжелым взглядом, с серебряным кольцом на указательном пальце и с одной лычкой на погоне, и спросил ее сам: