Длинный и с длинным бритым лицом, с высокомерным жестким рыжеватым ежом на узкой голове, поручик Мирный всем своим видом теперь как будто даже стремился показать, что вот-вот полк ринется куда-то в бой.

Не удивился поэтому Худолей, когда подошел к нему потом, в лагере, поручик Середа-Сорокин, охотник, обладатель двух борзых собак пегой масти и двух гончаков. Вытянув гусачью шею, искательным тоном сказал ему Середа-Сорокин:

— Доктор, у вас ведь дом есть, хозяйство, — вам, наверное, нужна собака, а?

— Как вам сказать, право, не знаю, — боясь его обидеть отказом, отвечал Иван Васильич.

— Что же тут не знать? Понятно, нужна… Я вам приведу одну борзую, а? Привести?

— Не знаю, как жена, вот что я хотел сказать. Она собак никаких не любит… И до сего времени обходились ведь без собаки, — ничего.

— Ну как же можно, послушайте: иметь свой дом и не иметь собаки! Я могу и гончую вам дать, на время войны, разумеется, а потом возьму обратно.

— Да нет, знаете ли, лучше не надо, — и пытался уйти от поручика Худолей, но тот был неотступен.

— Двух уж пристроил к месту, — говорил он, — только две остались: борзая и гончак. Прекрасный гончак, вы убедитесь, а если хотите борзую, то отчего же: приведу борзую.

Так как Худолей хорошо знал свою Зинаиду Ефимовну, то, несмотря на весь талант жалости, не решился все-таки пожалеть Середу-Сорокина и постарался спастись от него, нырнув в дверь околотка, где совсем не было больных в этот день и только классный фельдшер Грабовский сидел на табуретке и читал газету по старой привычке своей интересоваться политикой.

Проверив опытными пальцами, так ли, как надо, лежат его усы, Грабовский, губернский секретарь по чину, имевший поэтому две звездочки на погонах, сказал значительным тоном:

— Двое суток — срок ультиматума — прошло уж, Иван Васильич! Теперь думайте, что хотите. Может быть, там уж началось, только что мы не знаем.

— Нет, это не может быть так скоро, — решительно отверг опасность Худолей. — Ультиматум — одно, а военные действия — совсем другое… Я убежден, что договорятся в конце концов.

Грабовский улыбнулся снисходительно: в вопросах политики старший врач полка казался ему сущим младенцем; и Худолей признавал его над собой превосходство в этих вопросах, однако теперь ему не хотелось уступать своему классному фельдшеру, и он добавил:

— Сколько на свете мирных людей и сколько воинственных, — попробуйте-ка прикинуть на счетах.

— Ваша правда, Иван Васильич, мирных, может быть, в двести раз больше, только власть-то не в их руках — вот в чем закавыка! — победоносно возразил Грабовский. — Потому-то у нас и начинают проявлять энергию… Даже вот Акинфиев идет сюда! — и кивнул на открытое полотнище палатки.

Акинфиев, младший врач, ежедневно заходил в полк, и совсем не нужно было вставлять «даже», но несколько насмешливое отношение сорокалетнего уже фельдшера к молодому врачу, с одной стороны, и необычайность момента, с другой, подсказали ему именно это словечко.

Высокий, но узкий и сутулый, в дымчатых очках, так как глаза его боялись слишком яркого здесь летнего солнца, Акинфиев имел вид больного, желавшего, чтобы его уверили в скором выздоровлении.

— Что это, Иван Васильич, суета такая в полку, будто тревога объявлена? — спросил он, войдя поспешно и улыбаясь робко.

— Неужели суета? Я что-то не заметил, — сказал Худолей.

— Да и мне, пожалуй, так только показалось, — тут же согласился с ним Акинфиев и благодарно посмотрел на Грабовского, который заметил, глядя в газету:

— Сказать, чтобы особая какая-нибудь суета, этого нельзя: идет подготовка, конечно, на всякий случай.

— Я тоже думаю, что это еще не то чтобы настоящая… Именно, на всякий случай, — тут же согласился Акинфиев, а Худолей, вспоминая, что услышал от полковника Черепанова, но не желая говорить об этом, вставил будто бы между прочим:

— Хирурга нам должны бы прислать, а то ведь ни я, ни вы не сильны в хирургии.

— Мало того, запасных должны пригнать тысячи две, чтобы полк был по военному составу, а не по мирному, — сказал Грабовский и выпятил грудь: у него была выправка.

— Запасных? — удивленно повторил Акинфиев. — Ведь это бывает, когда уж мобилизация…

— Вот тебе на! — удивился и Грабовский. — Конечно же, раз война, то и мобилизация!

Но то, что было ясно для одного, оказалось и темно и непостижимо для другого.