Внутри было немноголюдно. Не праздник. Старушки в застиранных платочках, любопытствующие подростки, скорбная группка заплаканных женщин в чёрном. Потрескивали свечи. Клубилась лёгкая дымка, источая тягучий горьковатый аромат. Сквозь полукруглые оконца струился мягкий вечерний свет. Пел невидимый хор. Так чисто и тонко, что защемило внутри и глаза защипало. Казалось, нежные и вместе с тем пронзительные звуки существовали сами по себе, отдельно от нашей простой человеческой оболочки. Они воспаряли вверх, под высокий сводчатый потолок, просачивались сквозь него в сияющую бесконечность, и что-то внутри меня отчаянно рвалось за ними, тянуло за собой, но подошвы ботинок были слишком тяжелы от налипшей на них дождливой грязи.

Когда глаза привыкли к полумраку и ярким точечкам огоньков, я обвёл взглядом стены и увидел сквозь поволоку лица тех, кого уже не ожидал более узреть. Они смотрели на меня с укором, словно хотели что-то сказать, но я не мог их услышать. Отчего-то я особенно ощутил горечь и груз одиночества, словно пришёл на братскую могилу своих друзей. К изображению распятого на кресте человека я не пошёл. Было невыносимо на это смотреть. Улучил момент, когда возле одной из главных икон не будет людей.

– Ты здесь не очень-то похож, – шёпотом сказал я изображению. – Тебя несколько приукрасили, знаешь?

Мне вдруг почудилось, что выписанные губы сложились в ироничную улыбку. Я отпрянул, зажмурился, затряс головой.

– Чего ты хочешь от меня? – сам того не ожидая, выкрикнул я срывающимся голосом. – Чего?!

Тотчас все обернулись в мою сторону. Старушки недовольно зашептались, подростки удивлённо заулыбались. Я повернулся и выбежал прочь, напрочь позабыв о машине, бросился, подгоняемый ветром, по неизвестной плохо освещённой кривой улочке, всё дальше и дальше… Бежал, пока не закололо в боку. Тогда остановился, перевёл дух, присел на облезлую скамейку. Вокруг было темно и пустынно. Ветер носил по тротуару целлофановый пакет, и тот, как живой, то игриво припадал к земле, то вновь подскакивал, кружился в беззаботном танце, пока не прибился к моим ногам. Я отодвинул его в сторону осторожно, будто пакет, в самом деле, был живым существом.

Всё проходит… Минует и это безумное лето. Надо лишь немного подождать…

Магда распахнула дверь сияющая, возбуждённая.

– Меня приняли! – затараторила она. – Меня взяли на работу! Представляешь, как здорово! С первого собеседования! Это надо отметить!

И затанцевала с бутылкой «кабернушки» и двумя бокалами. С кухни тянуло подгоревшей картошкой.

– Правда, я молодец? Ты рад за меня, милый?

– Конечно. Ты молодец. – Я осторожно взял из её рук вино и бокалы, поставил на стол, откинув её длинную чёлку, заглянул в глаза. – Магда…

– Что, милый?

Томно улыбнувшись, она поцеловала меня, затем ещё и ещё, с возраставшей страстностью прошептала:

– Как чудесно, что ты вернулся сегодня пораньше…

– Да, я вернулся. – Проговорил я, стараясь представить вместо высветленной чёлки длинные тёмные локоны. И взгляд… Задумчивый, просветлённый, с лёгкой грустинкой… – Я обещал вернуться и вернулся.

– Замечательно! – прошептала она, обвивая вокруг моей шеи гибкие стебли трепетных рук. – Я люблю тебя. Ты первый, кому я это говорю по-настоящему…

Она умолкла. Я понял, что она ждёт ответного признания.

– Магда…

– Да?

– Я тоже люблю тебя, – ответил я, вдруг ощутив непонятную усталую обречённость.

Почему-то мне всегда казалось, что в миг, когда я произнесу эти слова, всё озарится ярким светом, и польётся музыка неведомая и чарующая, вроде той, что выводил неведомый инструмент в руках Фаддея. Но солнце зашло за угол дома, и в комнате царила сумеречная тишь, лишь за стеной вяло переругивались соседи.

Наши таки продули два-ноль. Но в конторе новостью дня стало вовсе не это, а откровения Толика относительно моего предсказания подобного исхода. Он хватал всех за пуговицы и, возбуждённо размахивая руками, вопил:

– Клянусь, Илюха вчера сразу сказал, будет два-ноль! Я про такое слышал: иногда у человека после комы появляется особый дар! Предметы на расстоянии двигать или мысли читать! Вот скажи, скажи – поймал он мой рукав, – о чём я сейчас подумал?

– Понятия не имею! – Я с трудом освободил рукав из его цепких пальцев. – Отвяжись, ради Бога!

– О голой женщине. – Телепатировал вместо меня Равиль, и Толик удивлённо заморгал. Похоже, Равиль обладал экстрасенсорными способностями.

– Балда! – досадливо бросил мне Макс, – что вчера не поставил? Мог кучу бабок срубить, и нас бы угостил.

– Нет, это атас, мужики! – пробасил Равиль. – Нормально вроде всё шло, и вдруг на шестнадцатой минуте нам забивают! Прохлопали, козлы, блин!

– Не на шестнадцатой, а на семнадцатой! – Горячо заспорил вечный оппонент Равиля Макс.

– На шестнадцатой, я сказал! Ты, блин, куда глядел!

– Ты сам куда глядел?!

– Хорош орать здесь! – перекрыл их Вася. – Работать сегодня будем, или как?!

– Или как, – пробурчал под нос Толик и пошёл вперёд.

На меня не смотрел, обиженно дулся. Он был похож на ребёнка, у которого отняли веру в волшебство. Я плёлся позади и думал, что, быть может, я поступаю неправильно, отнимая у него эту веру, и что в наше безумное время чудеса необходимы взрослым усталым циничным людям не меньше, чем малышам. И что, наверное, я должен пользоваться своим непонятным мистическим даром, а не прятать его, как скупой рыцарь свои сокровища. Но я не был готов изменить ни этот мир, ни свою жизнь, такую простую, понятную, нормальную… Невыносимую.