— Вы ко мне? — удивленно спросил, появившись в тесной прихожей, довольно молодой, лет двадцати пяти — двадцати шести, не больше, худощавый парень с таким же усталым, как и у жены, лицом.

На удостоверение областной прокуратуры, которое показал ему Мошкин, он почти не прореагировал, лишь слегка удивленно пожал плечами.

— Проходите. Извините, что на кухню. Ребенок у нас, семь месяцев. А квартира однокомнатная.

В завешанной детскими пеленками восьмиметровой кухне он освободил для Турецкого и Мошкина две тонконогие табуретки из стандартного кухонного набора, а сам присел на край стиральной машины.

— О чем вы хотели со мной поговорить?

— Скажите, вам случалось перевозить из Иркутска в Москву серый такой чемодан, из плетеного пластика, вроде баула?

— Ну? — подтвердил бортмеханик, что — как уже понял Турецкий — для сибиряков означало «да».

Он все-таки уточнил:

— «Ну» значит «да»?

— Ну да, — повторил бортмеханик.

— Когда последний раз это было?

— Недели две назад. А что?

— А раньше вы возили такие баулы?

— Ну?

— Как часто?

— Сначала — раза два-три в год. Последнее время — почаще — примерно раз в два месяца.

«Правильно — их же было двое», — подумал Турецкий.

— А еще кто-нибудь из вашего авиаотряда возил такие посылки?

— Насчет этого я без понятия. Может, и возил кто. И такие. И не такие. Люди просят иногда — своим что-нибудь передать в Москву. Бортпроводницы на пассажирских рейсах разве что письмо могут взять или сверточек. А чемодан — нет, их гоняют за это. А нам что — самолет большой, места хватает.

— Вы никогда не интересовались, что в этих баулах?

— А мне это ни к чему. Платят — и будет с меня.

— Сколько вам платили?

— Последнее время — по триста штук. Раньше, когда деньги были дороже, — помене.

— Что, по-вашему, было в этих посылках?

— Без понятия, — повторил бортмеханик. — Рыба, наверное. Или мех. А что еще можно от нас возить? Рыба, скорее. Мех — он легкий, а эти баулы были не больно-то легкие. Омуль вяленый или копченый. А может — севрюга или осетр. В Байкале водится еще рыба, не всю потравили.

— Как вы получали эти баулы? — продолжал расспросы Турецкий.

— А подвозил один мужик. Прямо к рейсу. А в Москве встречали.

— Кто?

— Разные. Последние раза три — маленький, чернявый такой, на красном «Запорожце».

— Кто вам привозил груз?

— Я же говорю — мужик один. На синей «Ниве». Здоровый, рыжеватенький. Лет сорок пять ему. Латыш.

— Латыш? — переспросил Турецкий. — Почему вы так решили?

— А по выговору. Латыши — они как-то не так говорят. Или эстонец. Прибалт, в общем.

— Откуда в Иркутске мог появиться латыш или эстонец?

— Дак их много у нас, — подсказал Мошкин. — И эстонцы, и литовцы. Еще с тех времен, когда из Прибалтики их в Сибирь депортировали. Многие после вернулись, а кто и остался — дома свои, на месте обжились. Так и остались.

— Он не называл себя?

— Почему? Антон Романович. Фамилию, правда, не сказал. А мне и ни к чему. Он когда звонил — спрашивал, когда у меня рейс, так и говорил: «Это Антон Романович». Наверное, не Антон — Антонас. Просто на русский лад переиначился.

— Значит, он местный?

— Ну? И номера у его «Нивы» иркутские. Он где-то в старом городе живет. Я пару раз видел там его «Ниву». Один раз — возле нового универсама, а другой — возле какого-то дома. Частного, там везде частные дома.

— Номера его «Нивы» случайно не запомнили?

— Нет, буквы помню — «ИГ», а номер… нет, не помню.

— А как вы оказались в старом городе?

— Дак мы жили там — у ее родителей, — кивнул он в сторону комнаты. — Эту квартиру нам всего полгода как дали.

— А возле какого дома стояла его «Нива» — не помните?

— Нет… — Он подумал и повторил: — Нет, дом не помню. И улицу тоже. Где-то недалеко от универсама — это помню.

Бортмеханик отвечал на вопросы не то чтобы очень охотно, но без заминок, даже с каким-то равнодушием, как о деле вполне житейском. Опытному глазу Турецкого ясно было, что он ничего не скрывает и не чувствует за собой никакой вины. На всякий случай Турецкий спросил:

— Триста тысяч за какой-то баул — большие деньги?