Роли на время боя были распределены так: Соловин — на наблюдательном, Кольцов и Костров — на батарее. Перцович — с наступающей пехотой, Архангельский — на пункте у Крево, с которого удобнее глушить замеченные батареи противника.

Но порядок был сорван уже накануне боя. У Соловина опять сказалась контузия. Он отбыл в Молодечно. Кольцов пошел на главный пункт. Андрей оставался на батарее один.

Лес казался теперь Андрею таким, как и в первые дни войны. Он весь был наполнен неизвестным. Он мог жерлами тысячи орудий изрыгнуть победу. Мог прикрыть от ясного неба и прохладных полей смерть многих. Пульс бился учащенно. Неврастеническая мысль перескакивала с предмета на предмет. Люди мелькали тенями, не останавливая на себе внимания.

Между тем солдат стал молчаливей и покорней. Офицеры незаметно приобрели уверенность в голосе, и гаубицы снова стали дороже человеческой жизни. Так перед бурей на мятежном судне развязывают руки капитану и румб опять окружается всеобщим уважением.

В эти дни часто приходили письма и даже телеграммы. Вечерами офицеры зачем-то перекладывали все содержимое чемоданов и читали смятые, выношенные в карманах листки, последние вести из дому.

Елена писала дважды. На каждое письмо у нее теперь находилась какая-нибудь семейная неудача, новые лишения, беспорядки в имениях, неприятности с родственниками. Слово «революция» не упоминалось, но именно она была виновата во всем… Усадьбу Ганских не сожгли, но покосы потравили. Ферма вдруг перестала давать доходы, приплод исчез, часть работников разбежалась. Имение стало бездоходным. Никанора избили ночью в деревне. Елена писала, что в этом неприятном инциденте был повинен он сам.

«Донжуанские подвиги… — сообразил Андрей и подумал: — Мало».

В каждом письме две-три страницы неуловимого и в то же время напряженного смысла, полупризнания, намеки, а в конце несколько фраз о событиях, и в них всегда — плохо скрытая злая тревога.

Девушка издали казалась бесплотной, какой-то накрепко усвоенной идеей. Даже желания шли мимо нее. Она казалась ему такой, какой бывают люди у Гаварни. Отчетливо вырисованные лица, и тела волной непросматриваемых линий, уплывающих в блеклый фон рисунка.

Злость, досада, пусть даже понятная, — зачем она? Она как черта углем на белом мраморе. Неужели со временем возникнет в его представлении об Елене рисунок какого-то нового лица?

Перед отъездом Соловин, услав вестовых, сделал беглый просмотр фейерверкерского состава:

— Осипов — солдат. Чудит, но вести бой будет. Гаврилов — тоже. Щусь из-под начала не выйдет. Ягода путается со Стеценкой. Тут нужна подпора. Надо из четвертого орудия перевести в первое Борщева. Вот Бобров, — тут Соловин закрутил бороду, — убрать этого парня к черту…

— А может быть, их позвать и поговорить? — предложил Андрей. — Все станет ясным своевременно.

— Это уж вы сами новые методы применяйте, — сухо оборвал Соловин. — Не умею.

Но с отъездом Соловина Кольцов вспомнил предложение Андрея и решил, что предложение дельное.

— Только давайте совместно, — просил он всех офицеров.

— Полагалось бы через комитет…

— И то верно. Какого черта нам путаться? — сказал Архангельский.

— Почему комитет? — загрыз ногти Кольцов. — Это же оперативная работа.

— Комитет надо всячески втягивать…

— Позовем представителя.

Человек восемь фейерверкеров и Табаков, представитель дивизионного комитета, сидели в офицерской палатке.

— Ребята, — сказал Кольцов, — послезавтра будет бой. Нам дали четыре тысячи снарядов. Все батареи засыпаны снарядами, вы знаете.

— Само собою, — закачали головами фейерверкеры.

— Подготовка будет длиться дня три. Придется поработать.

Фейерверкеры сидели, раскачиваясь на неудобных, подгибающихся офицерских койках.

— Так вот, ребята. Как вы на этот счет?

Фейерверкеры смотрели друг на друга.

— Надо бы в таком разе народу подсыпать. Из передков кого… — сказал Щусь.

— На второй день руки отнимутся, — поддержал Гаврилов.

— Подсыплем, — согласился Кольцов, довольный тем, что разговор сразу пошел по-деловому. — Люди будут. Людей хватает. И даже если гаубицы будут сдавать, в армейском парке сто гаубиц есть для пополнения.

— Здорово, можно сказать! — обрадовался комитетчик. — Вдарить можно.

— А комитет как? — спросил вдруг Бобров.

— Насчет кого? Насчет людей? — снаивничал Табаков.

— Насчет бою.

— А что ж насчет бою? Не царский — Временного правительства приказ. Надо поддерживать. На нашей территории оборона, без аннексий и контрибуций. На чужую землю не пойдем, — закручивал и раскручивал длинный ус Табаков. — Перед боем прапорщик Шнейдеров по батареям пойдет, разъяснять будет. Как от Совета рабочих и солдатских депутатов объяснения…

— А если кто против боя? — спросил, покраснев, Ягода.