— Как можно говорить такие вещи?

— Лучше, потому что из этого может выйти многое: и демократия, и республика, и, может быть, что-либо совсем новое, а Николай Второй — это значит опять кляп в рот всему народу на десятки лет, на всю мою жизнь. Понимаете ли, на всю мою жизнь!

— Но то, что творится… Можно ли вынести? Ведь это же издевательство!

— Не знаю, может быть и издевательство, но, к сожалению, оно заслужено теми, против кого направлено.

— Ну, пошла писать. И голос у вас даже становится печальным. Народнические настроения. К чертовой матери! — вдруг крикнул он так, что шедшие впереди остановились и проводили споривших офицеров глазами. — К чертовой матери! Все мы либеральничали. Все. Все. Не хуже вас… Теперь пожинаем плоды. Каждый хам может плюнуть в лицо!

— Но не плюет.

— Не плюет потому, что еще боится… остатками страха. А завтра — плюнет. Так я хочу застраховать себя от этого позора.

— Можно узнать как?

— Своему я сказал бы. Но в вас я не чувствую своего. Мне очень жаль. Вы культурный и развитой человек, но вы ни свой, ни чужой. Лучше бы вы были глупее. Ну как Кольцов или Перцович, но только определеннее. Нет, я очень жалею, но вижу — нам не по пути.

— Даже сейчас, в окопы? — болезненно усмехаясь, спросил Андрей.

— Нет, что ж, в окопы пойдемте… — помолчав, сказал Горелов. — Но все-таки жаль, жаль… — Он зашагал молча.

Поле за лесом лежало встрепанное, бугристое, нечистое, как будто здесь разворотили огромную мусорную кучу, рассыпали, растащили по слегка холмистым просторам. Деревушка была разбита снарядами. Торчали белые, обнажившиеся до самой земли трубы. Стены были разодраны взрывами. Вывороченные с корнем и сломанные деревья, падая, ложились вершинами на крыши, на низко кланяющиеся заборы, плетни лежали в грязи, оборвав ивовые кольца. На улицах не было даже бездомных собак. Солдатские шинели мелькали у брошенных изб, еще больше подчеркивая оставленность этих жилых мест.

Опушки леса походили на заросли осеннего высохшего бурьяна, по которому воинственной стаей прошли ребятишки с деревянными мечами. Деревья-инвалиды стояли над упавшими деревьями-мертвецами. Дороги были изрыты чашами снарядных ям. Окопы кротовыми и барсучьими норами сложной системой ходов изрезали землю. В окопах за деревней было пусто.

Андрей и Горелов поднялись на руках на бруствер и разом выпрыгнули на западную сторону траншеи. На большом пространстве редкими живыми точками ползали люди. Среди разбитой артиллерией проволоки они походили на осенних мух, которые легкомысленно не замечают паучьих сооружений. Отважная, все преодолевающая походная кухня, западая колесами в провалы воронок, перебиралась напрямик, вразрез покинутым неприятелем боевым линиям.

Никак нельзя было поверить, что это — поле сражения, место еще не решенного боя. Кругом было тихо, только за поднимающимся впереди лесом состязались минометы, траншейные пушки и пулеметы.

Спотыкаясь о рваные завитки проволоки, добрались до первой германской линии. Нелегко было даже догадаться о том, что еще три дня назад проходил здесь ровно, как выведенный на кальке, аккуратный окоп. Снарядами вспахана была широкая полоса. Земля была взбита, как пыль на многоколейной дороге среди засушливых полей. Казалось, ее старательно просеяли и уже потом неровно, кучами разбросали по полю.

Ямы помельче, поаккуратнее — это воронки, ямы глубокие, неровные — это остатки окопа или следы мин. Бруствер, доски, крепившие стены, пластины бетона — все это торчало теперь из земли кусками и щепой. Иногда в глубине узкой щели подозрительно торчал кусок еще ровного, гладкого бетона. Можно было заподозрить, что здесь когда-то было пулеметное гнездо.

В более глубоких щелях группами сидели солдаты. Нельзя было определить, что это за части и с какой целью они засели в этих остатках траншеи. Кое-кто копался в земле, по-видимому что-то выискивая. Человек пять лопатами раскапывали разбитый и засыпанный землей склад или кладовую.

Вторая линия шла по окраине леса. Она и после бомбардировки сохранила свой общий контур, часть блиндажей и многие бетонированные казематы.

Эта линия была наполнена русской пехотой.

Солдаты лениво перекраивали окоп, насыпали бруствер на тыловой его стороне, прорезывали бойницы и обкладывали их земляными мешками.

— Где начальник участка? — спросил Горелов солдата, который стоял, опершись на лопату, мечтательно устремив взор в поле.

Одной рукой солдат зажал клочковатую бороду. Осмотрел офицера с ног до головы и, как будто не слыша вопроса, отвернулся и пошел по траншее.

— Животное! — проскрипел Горелов.

В амбразуре, которая когда-то, видимо, служила выходом в глубокий ход сообщения, на деревянном ящике с надписью «Conserven» сидел прапорщик с усталым, невыспавшимся лицом.

На груди его под желто-черной дорожкой георгиевской ленты белел серебряный крест с веточкой.

— Скажите, прапорщик, где начальник участка? — спросил Горелов.

— Черт его знает, — отрезал, не вставая, офицер. — Мы только что пришли.

— Какой вы дивизии?

— Мы не знаем, какого мы корпуса, какой армии, не только дивизии, — продолжая сидеть, буркнул прапорщик. — Здесь не боевая линия, а бедлам.