— Этот приказ, — продолжал Горелов, — надо подхватить. Затем об офицерском союзе… До сих пор мы относились к этой организации несерьезно. Не было, правда, никаких оснований придавать ей какое-нибудь политическое значение. Да и не привыкли мы к общественности. Но сейчас, по-видимому, дело меняется. Подпись Деникина и самый тон воззвания…

— О Деникине говорят — он очень дельный, — перебил Ладков.

— А я слышал, что краснобай, и только, — возразил Малаховский.

— Деникин сейчас представляет высшее командование, — сухо перебил Скальский. — Кроме ставки, никто не может сорганизовать офицеров. Вождей выбрать успеем. Важно найти организующую силу, дисциплину. Я думаю, нам нужно, не теряя времени, выбрать делегатов.

— Но ведь здесь не все офицеры. И потом как выбирать? Открыто?

— Что же, офицерам запрещено то, что можно солдатам? — вызывающе поднял голову Скальский.

— А если комитет будет против?

— Какое дело комитету?

— А я, господа, откровенно предупреждаю, — отозвался Шнейдеров, — что на комитете я буду против посылки делегатов и даже сам подниму об этом вопрос.

— Подслуживаетесь! — крикнул Ладков.

— Мои убеждения известны… Не с сегодняшнего дня, — обиделся Шнейдеров.

— На каком основании? — кричал Кольцов.

— Потому, что офицерские организации не нужны. Они неизбежно будут контрреволюционными.

— Союз беспартийных офицеров. Прочистите уши! — кричал Ладков.

— У нас есть общая организация — комитет. Комитеты надо укреплять, — кричал Шнейдеров. — Есть партии…

— К черту ваши комитеты, — орал Перцович. — Эсеровщина!

— А вы хотите дождаться большевистских комитетов? И дождетесь.

— Лучше большевистские, чем такие… ни туда ни сюда…

— Замолчите вы, щенок!

— А вы…

— Молчать! — стукнул по столу Скальский. — С вами действительно не сговоришься. Участие в офицерских союзах — наше гражданское право, — обратился он к Шнейдерову, у которого дергались губа и правое веко. — Вы хотите пустить в ход демагогию!

— Я не буду отвечать, прежде чем меня не обеспечат от мальчишеских и хулиганских оскорблений.

— Вы вызываете на оскорбления, — свирепел Кольцов.

— Перцович погорячился, и мы осуждаем его, — сказал Скальский.

— Ну, это другое дело. Я удовлетворен, — сказал Шнейдеров.

— Но вы не правы, срывая нам связь с нашей профессиональной организацией. Наконец, нам самим до сих пор досконально неизвестен характер этого союза, а познакомиться с ним мы должны. Мы пошлем человека неофициально.

— Это другое дело.

— Значит, вы не возражаете?

— О человеке я ничего не знаю… — уклонился Шнейдеров. — Но выборы — это, знаете… — Он развел руками, сделав чрезвычайно серьезное лицо.

— Ну, так и решили, — сказал, вставая, Скальский.

Листок попал наконец и к Андрею. Это был призыв участвовать в офицерском союзе.

— А что же ударные батальоны? — спросил Архангельский.

— А вы что, собираетесь в ударники?

— А может быть и так.

— В городки надоело играть?

— С ударными батальонами чепуха получилась, — сказал Малаховский. — Мне брат писал. Он в штабе фронта (о высоком назначении брата Малаховского давно знали все), Брусилов высказался за набор ударников в тылу, а Алексеев — за выборку лучших частей из всех армий. Ну и пошли неполадки.

— Безобразие! — выругался Кольцов.

— А я вам дополню, — заявил Шнейдеров. — В тылу пробовали набирать — никто не идет.

— Довольно политики! — тяжело уронил Скальский.

Офицеры выходили из палатки.

— Я бы ему морду набил! — слышался голос Перцовича.

— Я ведь всегда стремлюсь к установлению внутреннего мира, — бубнил в палатке Шнейдеров, оправдываясь перед Скальским, — это единственная моя цель, но, согласитесь, нельзя же строить новые отношения на барском…

Вокруг палатки бродили солдаты. Иные, очевидно, прислушивались к разговорам офицеров, не стараясь скрыть свое любопытство…

На батарею Андрей шел один. В передках сам оседлал коня и поскакал к станции. На дорогах было людно, как у старых посадов перед храмом или ярмаркой. Люди были отмечены тоской бездеятельности, которую усиливала прикованность к месту. Скучающие солдаты встречали и провожали проезжих прибаутками. Дымные костры теперь были откровенно выброшены на самые обочины дорог. На Андрея глядели черные, голубые, серые больше не прячущиеся глаза. Изредка отдельные солдаты лихо козыряли, и не всегда можно было понять: издевка ли это или же стремление подчеркнуть свою преданность старому уставу.