Для чего? А для того, чтобы проверить: не те ли это двое, первый из которых пронесет через всю свою жизнь готовность, извините, целовать песок, по которому ходила Люба Менделеева, а второй сможет ненавидеть ее с той же последовательностью, с какой ненавидела эта часть Блока весь окружающий ее мир.

В воспоминаниях современников утверждение о какой-то нечеловеческой, чисто блоковской скромности-простоте и едва ли не патологическом его отвращении к любого рода аффектациям было чуть ли не общим местом. Что, увидав его впервые, они не могли поверить: неужели вот этот предельно незаносчивый человек и есть великий Блок? Они были готовы к этому, они слышали об этом от знакомых, но впечатление от увиденного своими глазами впечатывалось в памяти на всю жизнь. Блок доступен, Блок без котурн, гордыня - чей угодно, но никак не его грех. Однако поэтесса Татьяна Толстая (не путать с современной нам телеведущей) сохранила занятный пересказ одного из близких друзей о том, как однажды в четвертом часу утра налетел тот на Троицком мосту на молодого человека -красивого, стройного, в распахнутой несмотря на снег шубе. И как человек этот ни с чего вдруг повис у него на шее: - Не думайте, что я пьян, я всё отлично понимаю. Вам не должно быть неприятно, что я вас обнимаю, - потому что - я Блок, Александр Блок. Многие были бы рады, что я с ними говорю.

«Я - Блок! Многие были бы рады.».

А в воспоминаниях Л.Д: «он не любил вызывать общественного внимания. Когда, например, в трамвае смотрели на него как на знаменитость». Разумеется, курьез на мосту можно бы было и проигнорировать, спасительно обвинив Толстую с ее другом в излишней склонности пофантазировать, приукрасить, а то и просто - спекульнуть на имени звезды. Но чем объяснить тогда не менее изощренную причуду Блока -подтвержденную уже не одной парой свидетелей - вручать каждой из проституток, включая тех, с которыми всего лишь перекинулся парой слов, свою визитную карточку?.. Чем объяснить такую розность поведения, как не фактом существования под одной физической оболочкой двух практически непересекающихся сущностей?

Факт действительно жутковатый, но отметать саму версию по причине одного только пиетета как-то некрасиво. Ведь был же у Есенина свой Черный человек. Оказался же сильнее Хлебникова его Председатель Земшара.

Увы: жажда (или наказание?) прожить за один отпущенный век несколько земных жизней - планида многих и многих истинных художников. Почему мы должны делать исключение для Блока?

Готовы ли мы дальше листать ненаписанную до сих пор историю болезни любимого поэта?

Мы - уже готовы. И нам очень любопытно: а что же думала на этот счет сама Любовь Дмитриевна? Не может же быть, чтобы, прожив с ним бок о бок без малого два десятилетия, женщина, не стеснявшаяся в выражениях насчет психической неполноценности близких мужа, ни единожды не задалась тем же, что и мы, вопросом.

И как бы парадоксально это ни звучало, но именно на фоне мамы и остальных родственников с приятелями Александр Блок выглядел довольно адекватным человеком. Врожденная неагрессивность перестала быть его отличительным свойством лишь к самому концу жизни, на всем протяжении которой он оставался верен своим юношеским клятвам быть рабом при царице. В психиатрическом смысле это так и выглядело долгие годы, и, похоже, устраивало обе стороны. Ну и совершенно умозрительное: никакая Прекрасная Дама никогда и ни за что не согласится объявить своего создателя параноиком. Это означало бы признание и собственной фантомности. После этого остается лишь снять с головы венец и забросить его в сточную канаву. А заодно уж расписаться и в своей многолетней прописке в той же самой палате с хорошо известным номером.

Разумеется, мы не имеем права настаивать на шизофрении Блока. Эпилептический припадок в 16 лет - да, это неопровержимый факт. Лицо без мимики (отмечалось многими мемуаристами) и легендарно повышенная зябкость -тоже прямые признаки нервного нездоровья. Резкие перепады в настроении - «от детского беззаботного веселья к мрачному пессимизму, несопротивление - никогда, ничему плохому», вспышки раздражения с битьем посуды и мебели, годы самых настоящих запоев, зашкаливающая до нездорового аккуратность, лечение спермином от неврастении - это всё многократно запротоколированные моменты. Но все они так мелочны в сравнении с главным для нас симптомом: чем центростремительней становились чувства поэта к жене, тем центробежней развивались их отношения... «Люба довела маму до болезни. Люба создала всю ту невыносимую сложность и утомительность отношений, какая теперь есть. Люба выталкивает от меня всех лучших людей, в том числе - мою мать, т. е. мою совесть. Люба испортила мне столько лет жизни, т. е. измучила меня и довела до того, что я теперь. Люба, как только она коснется жизни, становится сейчас же таким дурным человеком - страшным, мрачным, низким, устраивающим каверзы существом, как весь ее Поповский род. Люба на земле - страшное, посланное для того, чтобы мучить и уничтожать ценности земные. Но 1898­1902 сделали то, что я не могу расстаться с ней и люблю ее...» (Поповский здесь не в смысле сословного происхождения, а производное от девичьей фамилии матери Любы - Попова). И чуть ниже: «У меня женщин не 100-200-300 (или больше?), а всего две: одна - Люба, другая - все остальные». Привычный блоковский спектр охвата - от «Люба сволочь» до «Люба всё». От его ненависти до его любви - десять строк. Меньше даже, чем классический один шаг.

Которому из этих двух Блоков верить? Мы полагаем - обоим. И даже попытаемся объяснить почему. Перед нами многочисленные фото, запечатлевшие 18-летнего Сашу в сценических образах. На сцене того самого Бобловского театра. В контексте поставленных вопросов мы позволим себе назвать эти снимки фотообвинениями. Вот Блок на колене перед Мариной Мнишек (ее играет старшая сестренка Любы Сима) - в одеянии Самозванца из «Бориса Годунова».

Вот - коленопреклоненный, он обнимает сундук - со шпагой на боку, с роскошными приклеенными усами и бородой в роли пушкинского же Скупого Рыцаря... Вот он Дон-Гуан - подбоченясь, охмуряет Донну Анну...

А вот - пылкий Гамлет, вновь припавший на одно из колен у ног мамы-Гертруды, всё той же Серафимы Дмитриевны.

А вот, глядите-ка, он в этом же спектакле, но уже Клавдий.

А вот, наконец, и они с Любой: он - Чацкий, она - Софья. Прелестно! Глаза горят! А посадка какая, посадка...

Это была счастливая пора, когда ни о какой большой поэзии Сашура еще и не помышлял, а горел желанием «поступить на сцену». И взор его об ту пору был направлен к подмосткам до того всерьез, что маменька в полнейшей тревоге запрашивала совета у московской кузины Ольги Михайловны Соловьевой. И та успокаивала - нет в этом ничего ни опасного, ни дурного. С тех пор как 13-летнего Сашу впервые вывезли в Александринку, он большой ценитель и даже знаток - и оперы, и балета. И с тех же пор сам всё что-нибудь да представляет. Мы можем смело говорить о более чем шестилетнем опыте освоения Блоком сценического ремесла. И наличие такого опыта у нас, извините, катастрофически не увязывается с образом прямолинейного и до твердолобости искреннего Блока, который нам навязывают его близкие и биографы. У сколько-нибудь способного актера не бывает своего лица. Лицо ему заменяет набор наработанных масок. Начиная с определенного момента, это происходит уже независимо от хотения или нехотения. И искренность лицедея - всего лишь одна из его масок.

Вы помните Бад-Наугеймскую анкету? Ну, ту, где любимыми качествами Блок назвал ум и хитрость? Там же: идеал счастья - НЕПОСТОЯНСТВО, главная черта характера -НЕРЕШИТЕЛЬНОСТЬ. И не говорите нам, пожалуйста, что последующие десятилетия изменили что-нибудь в сущности этого мужчины. Он стал решительным?
– Где? В чем?..

А, может быть, сделался постоянным?.. Хитроумие было его незаменимым посохом на всем жизненном пути. Именно оно в неменьшей степени, чем поэтический дар, позволило Блоку подняться на самую вершину Олимпа русской словесности. Оно же надоумит его вовремя спуститься с нее, чтобы первым же взобраться на назначенную большевиками взамен.