Вначале – о страшном сне.

Володю Овчинского я вижу часто. Но одно дело увидеть вживе, а другое – по телевидению. Особенно когда человек выступает по теме, сходной с той, по которой он выступал 20 лет назад. Это как "Три мушкетера" и "Двадцать лет спустя". "Три мушкетера" – это майор Овчинский, рассказывающий о казанских бандах и "Тяп-ляпе". "Двадцать лет спустя" – это генерал Овчинский, рассказывающий об ульяновских ультра-бандах.

Что-нибудь изменилось? Да нет. И это прекрасно.

В передаче Караулова я увидел все того же молодого майора, ставшего генералом, но сохранившего и задор, и талант, и яркость, и ум, и убедительность. Только немного седины добавилось. У меня – так гораздо больше. Казалось бы, что может быть лучше? Но после того, как я все это увидел, мне почему-то приснился сон.

Что прошло еще 20 лет. Что мы находимся не в 2007, а в 2027 году. Мы с Владимиром совсем уж изменились. Как минимум, тотально поседели. Да и не только – время свое берет. Андрей Караулов тоже изменился. Но мы вместе обсуждаем молодежную преступность. Андрей Караулов сообщает данные о каннибализме в Волгоградской области. Владимир Овчинский обсуждает юридические казусы, порождающие эту ужасную каннибалистскую аномалию. А я углубляю и обостряю обсуждение, предлагая дополнительные теоретические аспекты.

Ничего унизительнее этого сна я в своей жизни не видел.

Кто виноват? Овчинский, Караулов, я, наконец? Никто не виноват. Каждый исполняет свой долг. Караулов дает фактуры и организует системный диалог. Овчинский делает точные профессиональные замечания. Я концептуализирую… А подростки пожирают друг друга.

Когда-то по сходному поводу в "Тихом Доне" Шолохова Григорий Мелехов говорил: "Не я виноват – жизня виноватит…". И тут же добавил: "Я так думаю, неверно жизня устроена. И может, я в этом виноватый".

К чему я это? К тому, что мы уже обсуждали молодежную преступность перед распадом СССР. Теперь обсуждаем ее в специфической российской ситуации. Этакое "дежа вю". И если за что-то стыдно, то за его респектабельность. А также за само "дежа вю".

Сон, конечно, лжет. Ничего такого не будет. Все произойдет гораздо раньше 2027 года. И гораздо более беспощадно. Но сон для меня – это тоже некая вводная.

А теперь от сна – как материала для предстоящих рефлексий – я перехожу к детскому воспоминанию. Которое, опять-таки, материал для того же самого.

С Владимиром Овчинским мы подружились, будучи уже взрослыми людьми. А есть такая особая категория – друзья детства. Чаще всего это лишь объекты для ностальгии. Но в случае с Михаилом Шимелевичем это не так. Мы дружим с ним с 1964 года. И эта дружба не осталась только сладким воспоминанием. Она длится по сию пору и носит деятельностный (а не "ностальгийный") характер.

Ну, так вот. Наша детская дружба была настолько прочной, что мы решили пойти вместе в один вуз.

Отец мой историк, мать – филолог. Я начал писать какие-то работы по истории и филологии еще ребенком. По окончании школы у меня была золотая медаль. Ну, и какие-то там математические достижения среднего калибра. Короче, ну, никак я не должен был попасть в геологоразведочный институт, МГРИ. Но попал. Договорились мы с Мишей таким образом. Экстремальным туризмом занимались… Не хотели оказаться в разных сферах и разных учебных заведениях. Вместе порассуждали и порешили. Родители мои не возражали.

И мать, и отец (особенно мать) очень негативно относились к элитарности любого рода. Кроме того, они между собой шептались (а я слышал): "Окажется он на философском факультете МГУ – это плохо кончится. Гражданский темперамент огромный, сдержанности никакой. Прямая дорога на Магадан".

Как бы там ни было, мы поступили во МГРИ. Но общественный темперамент никуда не денешь. Не только самодеятельный театр оказался средством его израсходования. Я начал общественную деятельность – и взялся за нее очень серьезно. Семинары с дискуссиями по Ницше и Авторханову были для МГРИ весьма неожиданными. Эти семинары пользовались спросом. А еще я вел полемику на занятиях по истории партии. Полемика велась в присутствии пожилого педагога с повышенной пугливостью и пониженными умственными способностями.

Проходит месяц, второй. Отец мне как-то между прочим говорит: "Слушай, зачем ты все это делаешь? Ну, решил ты идти в свою геологию. Пой песни, лазай по скалам. Зачем ты терзаешь этого несчастного Х? Он мой бывший заочник. Он фронтовик, инвалид войны. Ты же понимаешь, что у него полторы извилины. Мне его жалко было, я ему диссертацию помог защитить. Но какую ты дискуссию с ним хочешь вести? Он жалуется, чуть не плачет. Тогда шел бы на философский факультет, вел бы там настоящую дискуссию".

Я как-то так отметил про себя, что отец нечасто даже подобным тактичным образом вмешивается в мои "подвиги", удивился, но промолчал. Проходит еще пара недель. На очередное занятие этого Х приходит аж сам Y. Заведующий кафедрой – не хухры-мухры. И приходит с явной целью – окоротить меня и навести порядок на занятиях.

В присутствии массы слушателей (в том числе девушек – это надо знать меня в молодости) он вдруг говорит, что я не знаю предмета, подменяю конкретику общими словами и чуть ли не высмеивает. Я в ярости. А в детстве у меня было что-то сродни эйдетической памяти: мог посмотреть на страницу и помнить, что там написано. И мог чуть не в деталях пересказать прочитанное.