Шрифт:
— Миш, а Миш, — сказал он, мучась улыбкой, — во-он наше поле...
— Слезай-ка, Пашка, — ласково приказал Бабкин.
Павлуня скатился с горы, встал перед Бабкиным, поглотал-поглотал что-то и начал объясняться:
— Я вот все думал, как ты вот теперь один...
— И надумал? — спросил Бабкин. Павлуня кивнул. Звеньевой весело сказал ему: — Ну, пошли заявление писать!
Павлуня глубоко вздохнул, подтянул губы, нахмурил брови и ответил:
— Всегда готовый!
ЗАПАХ ПЕРВОЙ ЧЕРЕМУХИ
Совхозный механизатор должен знать любую технику — от комбайна до велосипеда. Павлуня, хоть и не совсем, но перенял у брата часть его жадной страсти к машине. Он разбирался в ней, правда, много хуже Бабкина. Бабкин, завидев новую технику, немедленно устремлялся к ней, Павлуня робко терся позади.
Вот и теперь, выйдя из проходных завода к мотоциклу, Павлуня сразу же уселся на заднее сиденье.
— Нет уж, ты давай впереди, — предложил ему Бабкин место водителя.
Павлуня пожал слабыми плечами:
— Да я, Миша, не очень ведь...
На это Бабкин серьезно и тихо ответил:
— А я, Пашка, совсем! — и показал на несчастную ногу.
Павлуня посмотрел, поморгал и наконец сообразил:
— А-а, мне и ни к чему... — Они поменялись местами с Бабкиным, Павлуня вывернул мотоцикл на дорогу и успокоил брата: — Ничего, авось совсем до смерти не разобьемся.
Климовская дорога ровная и тихая, ни машины на ней, ни трактора, один Трофим изредка пропылит на своей Варваре. Поэтому Павлуня через каких-то полчаса благополучно довез Бабкина до морковного поля.
Пока Павлуня ехал, ветерок остудил его голову, и возле сторожки он слез с мотоцикла уже не взмыленным мальчишкой, а сурово насупленным взрослым человеком.
— А, Одиссей! — встретил его Боря Байбара, спрыгивая с шассика и вытирая руки ветошью. — Как твои странствия? Завершились?
— Ладно тебе уж, — пробормотал Павлуня и прямо с жесткого седла мотоцикла полез на привычное, примятое по телу сиденье шассика.
Боря Байбара подсмеивался.
— Ты, чай, позабыл, где у него руль-то?
— Чай, не забыл! — сощурил глаз Павлуня. Он заученно и легко щелкнул рычагом, отжал педаль, шассик побежал ровно.
Петровны из-под ладоней смотрели ему вслед.
— Помнит, теткин сын, — пробормотал Бабкин и повернулся к Боре: — Раз выручил — выручай в другой: домчи меня в больницу — сил нет.
У директора совхоза до больницы не дошли еще руки, поэтому была она пока маленькая, деревянная, хотя запах в ней стоял настоящий, медицинский. Байбара домчал Бабкина до крылечка, проводил его в приемный покой и, поглядев некоторое время на расплывчатые тени за матовым стеклом, по стеночке выбрался на улицу. В голове у него плыло, от запаха больницы мутило.
А в белом кабинете молча смотрели друг на друга Бабкин и Чижик. Он стоял перед нею, пыльный и неловкий. Она сидела возле тумбочки, опершись на нее локтем. Девушка по жаре была босоногой. Она, как ребенок, положила ногу на ногу, мягкие комнатные тапочки стояли под табуреткой. В сверкающей ванночке вместо иголок и шприцев насыпаны тыквенные семечки. Из раскрытого окна в кабинет летели занавески и птичьи голоса.
Когда Бабкин вошел, Чижик не стала прятать семечки, не запихнула ноги в тапочки, не тронулась с места, не кивнула — смотрела на него опухшими, заплаканными глазами.
Железные скулы Бабкина растеклись, крепкие маленькие губы растаяли, весь он сделался вдруг рыхлым и несильным. Вспомнилось Бабкину, как загораживалась от него девушка локтем.
— Не хотел я, — сказал он, прижимая к сердцу соломенную шляпу. — Я, честное слово, Пашку искал.
— Противный, — ответила детским голосом Чижик. — Какой же ты противный! Ненавижу! Брови твои рыжие ненавижу. Глаза узкие... Нос горбатый... И губы твои...
Тут девушка посмотрела, какие же у Бабкина губы: они были бледные, закушенные.
— Ой! — сказала она, вскакивая. — Ты что, Бабкин?
— Нога, — прошептал он.
— Покажи! — приказала Чижик.
— Да нет, — прятал ногу Бабкин. — Лучше доктор!
— Не рассуждай. Сядь!
Покачивая головой, поцокивая языком, она осматривала его закрасневшую ссадину. А Бабкин боялся дохнуть на кудряшки, от которых еще пахло парикмахерской.
Девушка встала, отодвинула семечки, засунула ноги в тапочки и полезла в шкаф. Когда она пошла к Бабкину со шприцем, он поспешно сказал: