Вываливаю на стеганое одеяло всю коробку, сокровища детства. Лезу в бумажные пакеты, открываю коробку из-под сигар, заглядываю в конверты.

Пасха. Я, взрослая тетка, еле сдерживая слезы, с маниакальной дотошностью ворошу вереницу лет. Ворвавшийся ветер расшвыривает мои сокровища. Я слышу смех. И мне кажется, что все это было всегда, ничему нет ни начала, ни конца.

Сколько же тут у меня всего! Детские рисунки, старый папин пленочный аппарат, кипа снимков, зеркальце с серебряной ручкой, набор для волос (только расчески, щетки нету), школьные тетрадки, речные и морские камни, письма, толстенные дневники, длинные космы испанского мха, обманы и признания, остовы сухих кленовых листьев, огорчения, красная помада, утраты, влюбленности, черный уголек. Все-все наружу, из самых потаенных уголков.

И остальное тоже подлежит изъятию из темных тайников, даже урна с прахом, наполненная маминой неукротимой душой. Мама часто говорила, что не желает, чтобы ее видели в безобразном виде, а нет ничего безобразней трупа, считала она. Потому и заставила дядю Иону кремировать ее до того, как с ней кто-то захочет попрощаться. Непременно до, вот такая у меня мамуля.

Я торопливо тасую снимки и наконец нахожу вот этот: бабушка на фоне своего огорода. С мамой на руках, совсем еще крохой. Неугомонный виргинский ветер, тот самый, минутой раньше разметавший по одеялу мои девчоночьи секреты, крепко прижимает подол платья к ногам бабушки, длинным и стройным. Солнце за ее спиной, и поэтому четко получился контур фигуры. Если бы фото ожило, бабушка перестала бы сдерживать улыбку, это точно. Она взывает ко мне. Мы с нею связаны одной кровью, и еще любовью к словам и поиску правды. Вот она и выбрала в рассказчицы меня. Я сумею ее понять. Я смогу.

Прямо сейчас и начну, пока еще не потускнел лунный луч, пока я еще не соскользнула с него в мамины объятия, в кольцо ее рук, рук когда-то меня оттолкнувших, и ведь никаких объяснений почему. Во всяком случае, объяснения были совсем не те, которые я хотела услышать.

— Истории становятся былью, когда их рассказывают, — шепчет бабушка.

Запахло яблоками и хлебом, только что из печи. Я жадно вдыхаю и никак не могу надышаться.

Гляжу в раскрытое окно, надеюсь, что с неба сорвется на счастье звезда. Далеко-далеко в ночной тьме вспыхнул свет — идет гроза? Осени, вёсны и лета, вот бы как представить свою жизнь. Не люблю видеть мир в мертвенно-холодном зимнем свете. Это у меня от мамы.

Устраиваюсь на кровати, скрестив ноги по-турецки, духи помогают моим рукам нащупать то, что нужно. Я погружаю пальцы в россыпь детских секретов. Начать надо, конечно, с мамы и папы, с того, как они встретились. Начало их истории — это начало меня. Слышу шум голосов, будто стрекот стрекоз и цикад.

Я расскажу про наши жизни, про свою жизнь, хочется оправдать надежды бабушки Фейт. Из окна своего детства я смотрю на луну и звезды, на мою гору, на тот отрезок жизни, которая еще впереди, и на тот, что уже прожит. Духи подсовывают мне нужные подсказки, и я выбираюсь на верную тропу, ведущую до самого верха.

Жизнь моя начинается сызнова.

ГЛАВА 2. Дотлевай, огарок! [1]

1954–1961

Воздух благоухал чистотой, свежестью и запахами созревания. Призраки старых горцев присматривали за потерявшимися детьми, убаюкивали их, шелестя листвой деревьев, буйно разросшихся на горных склонах. В такой день не могло случиться ничего дурного. День щедрый на добро и благо. Тогда и повстречались мои родители, Фредерик Хейл Кэри и Кэти Айвин Холмс, и сразу накрепко полюбили друг друга.

Мама походила на принцессу из Древнего Египта, хотя выросла не во дворце, а в скособоченном домике, на одной из лесистых гор Западной Вирджинии. В своих простеньких ситцевых платьях и с грязными босыми ногами она все равно была иной, нездешней породы. Это замечали все. Это очевидно и на фотографиях, сохранившихся в дневниках бабушки Фейт. Это всякий раз отражалось на лицах мужчин, когда мама скользящей походкой шла мимо, оставляя в воздухе аромат духов «Шалимар» и дразнящей женской притягательности. Это отразилось на лице папы, когда он увидел ее, сидящую за кухонным столом бабушки Фейт.

Когда они сбежали, маме едва исполнилось восемнадцать, а ему уже стукнуло двадцать два, случилось это в субботу, в самую грозу. Дед воспринял побег спокойно, ему надоело отгонять ошивавшихся у окна дочки молодых кобелей, будто она сука в течке. Да и черт с ней. Одним ртом будет меньше. Одной шалавой, которой невтерпеж, чтобы ее обрюхатил какой-нибудь сопляк, ворчал дед. А бабушка, та хотела лишь, чтоб у девочки случилось в жизни что-то хорошее. Чтобы не так, как у всех остальных. Мама и сама не прочь была упорхнуть. Она вообще была вихрь, с неуемным зудом в крови.

А началось все так. Однажды папа по старой просеке для трейлеров забрел на верхотуру, в надежде сбагрить свои причиндалы для кухни. Откашлявшись, постучался в облезлую дверь. Обнюхав его штанины, старый одноухий Задира для приличия гавкнул и заполз под дом, это раньше он исправно гонял чужаков, правда давненько. Выпрямив спину, папа коснулся пальцами шляпы, приветствуя черноглазую женщину, открывшую ему. Лицо ее когда-то было красивым, но заботы и печали избороздили эту красоту морщинами. Подбоченившись одной рукой, другой женщина придерживала дверь, собираясь ее захлопнуть. Несколько густых длинных прядей, выбившихся из пучка, топорщил ветер.