И там, в этом доме, в котором всегда бывало много американцев, он впервые услышал блюз и узнал, кто такие Бесси Смит, Луи Армстронг, Элмор Джеймс и Бинг Кросби.

И была в его жизни незабываемая январская ночь.

В январе ночи бывают, пожалуй, самыми прекрасными на Кубе и в любой другой точке мира, с глубоким, ясным и свежим небом, усыпанным звездами.

В ту январскую ночь Мино был в своей комнате, находившейся тогда как раз рядом с уборной, где сейчас укрывались корова и куры. В этой комнатке, где спустя годы стали держать сено для коровы, стояла кровать Мино и его шифоньер, и висели на стенах фотографии Бейба Рута, Теда Уильямса и Джо Ди Маджио, а также вырезанная из журнала 1913 года фотография великолепного бейсбольного поля «Альмендарес-Парка»

Мино раскладывал чистую одежду и услышал рояль, ноктюрны Шопена, которые он уже научился узнавать. Ему показалось, что этой ночью музыка звучит медленнее и серьезнее.

Когда он вышел из комнаты, сердце его билось как птица, как он любил говорить всякий раз, вспоминая ту ночь.

Это была она, Ребекка Лой, она сидела на стуле перед привезенным из Вены роялем марки «Безендорфер». Ничего необычного не было в том, что она взялась исполнять ноктюрны посреди тихой ночи у моря. Но у той ночи была одна особенность. Мино увидел обнаженное тело Ребекки Лой, белое, с красивыми формами, небольшой грудью, твердыми пухлыми розоватыми сосками, и восхитился слегка разведенными бедрами, маленькими босыми ногами, ловко нажимавшими на педали инструмента, и темным треугольником волос в паху, совсем не вяжущимся с ее белокурой ухоженной шевелюрой. Гостиную освещала только небольшая лампа со стеклянным абажуром в форме ракушки (от какого-то Лалика, говорил доктор), стоявшая на рояле. Поэтому на Ребекку падал прямой теплый свет, хотя казалось, что он наоборот исходит от ее обнаженного тела.

Остановившись в дверном проеме, Мино стоял, словно ожидая, что его сейчас выставят и назовут наглецом. Он не знал, что лучше — то ли закрыть глаза и слушать, то ли открыть глаза пошире, слушать и смотреть (так он и поступил в конце концов). Когда Ребекка Лой мягко оторвала руки от клавиш и закончила играть и подняла голову с закрытыми глазами, словно хотела вздохнуть, Мино вернулся в свою комнату. Он лег и начал ласкать себя. Это было бесполезно. Тело не отвечало. Как будто Ребекка Лой была не прекрасной обнаженной женщиной, а символом чего-то, что тогда он не сумел понять.

Иногда по вечерам, уже в сумерках, потихоньку покачиваясь в кресле-качалке на террасе и обмахиваясь круглым японским веером, разрисованным сливовыми деревьями и птицами, Мамина говорила о рояле и о Ребекке Лой.

— Слышите? Это рояль.

Никто не слышал, но все из уважения кивали.

Мамина рассказывала, что по ночам можно услышать, как Ребекка Лой играет ноктюрны на рояле. Что она, Мамина, просыпается от музыки, вернее, не просыпается, потому что, как все в доме знали, она, в отличие от своей несчастной Марии де Мегары, не спит, мучимая бессонницей, этой неизлечимой болезнью времен рабства. И ее не смущало, когда кто-нибудь напоминал, что она не была рабыней, что рабами были ее родители.

Как все старики, Мамина забывала о событиях настоящего. Но на события прошлого ей с лихвой хватало памяти и воображения, и она была способна рассказывать в мельчайших подробностях эпизоды, участницей которых никак не могла быть. Мамина ошибалась в датах. Перевирала факты. Путала последовательность эпизодов. В ее исполнении одно и то же происшествие получало несколько версий.

Кое-что любопытное было в ее историях. Всегда, когда она рассказывала о прошлом, ее рассказы были, можно сказать, реалистичными. Истории, случившиеся давным-давно, были сделаны из живого, осязаемого материала. То, что она рассказывала, могло быть или не быть правдой. Но, так или иначе, это было очень жизненно. Ее истории о прошлом были полны определенных, вещественных элементов повседневной жизни. Когда же она говорила о настоящем, ее рассказы наполнялись неосязаемыми субстанциями и невозможными вещами.

Как рояль Ребекки Лой, например. Этот абсурдный рояль, который, по ее словам, она слышала по ночам.

Начать с того, что рояля давно не существовало. Ребекки Лой тоже. Пятьдесят лет назад Ребекку Лой нашли мертвой в ее миланской квартире, а одиннадцать лет назад рояль обменяли на корову.

Она, Ребекка Лой, жена мистера, была утонченной американкой из Нью-Йорка, родившейся в 1886 году. Что до рояля марки «Безендорфер», то доктор привез его, чтобы супруга могла тренироваться в те немногие дни, которые проводила на острове. Когда его обменяли на корову, это был уже не «Безендорфер» и даже не просто рояль, а всего лишь грустное напоминание об австрийском рояле, неспособное издать и пары нефальшивых нот.

Вообще-то Ребекке Лой не нравился остров. Точнее, она его ненавидела. Ненавидела море, солнце, жару, влажность, мух и москитов. И ненавидела кубинцев. Как она говорила, вульгарных, некультурных, шумных, скандальных и примитивных.

— Они не могут быть спокойными, — заявляла она, в том числе в присутствии кубинцев, — как обезьяны. Двигаются, танцуют, вернее, думают, что танцуют, без остановки, а если не двигаются, то спят. Глаголов «думать», «созерцать», «слушать» для них не существует.

А еще сильнее она их возненавидела в один из дней 1915 года, когда родилась Висента де Пауль, дочь Мамины и доктора.

Потому что у Висенты де Пауль были резкие черты лица и жесткие курчавые волосы, как у матери, а цвет кожи как у мистера. И, не будучи похожей на своего отца, она все же чем-то напоминала его. У нее был такой же добрый, умный взгляд. Никогда, даже когда она была совсем крохой, не было сомнений в том, что Висента де Пауль — дочь американца.

Поэтому Ребекка Лой стала еще реже приезжать в Гавану.