Если говорить начистоту, не во всем были виноваты время и море с этой его зловещей способностью. Были другие вещи, которые добавлялись ко времени и к морю, увеличивая исходящую от него угрозу. Уже очень давно в доме не было слышно того звука, который всегда присутствовал в жизни доктора. Шума деревьев. Ветра, гуляющего в кронах деревьев. Шума сотен деревьев, смешивающегося с убаюкивающим шумом прибоя.

«Шум лесов Орегона», — говорил доктор.

Доктор любил ложиться в гамак, привезенный им из одного из первых путешествий на собственной яхте к южным берегам Карибского моря. Тогда в городе Кумана он купил крепкий гамак с разноцветными пышными кистями, который повесил между двумя ближайшими к морю столбами террасы. Он ложился в него, как он говорил, заклинать жару и слушать древний и далекий шум орегонских лесов. Шум его детства, пояснял он. Счастливого детства, любил он повторять.

«Деревья начинают нежно петь гимн сумеркам», — покачиваясь в гамаке, говорил мистер на хорошем испанском, хоть и с особой интонацией, слишком настырными «с» и невозможными «р».

Естественно, никто из обитателей дома не был тогда способен понять, что доктор цитировал первые строки восьмой главы романа, который был написан одним его другом, умершим от туберкулеза в двадцать девять лет, в 1900 году [145] , и назывался «Алый знак доблести».

Мамина помнила доктора таким, каким она увидела его впервые, сорокапятилетним мужчиной в расцвете сил. В те времена мужчина в сорок пять мог быть в прекрасной форме. В те времена, когда мужчине исполнялось сорок, у него было всего две возможности: либо он мог соперничать с молодыми, либо он уже превратился в старика. Для некоторых жизнь только начиналась в тридцать. Особенно для северян. Кубинцы старели гораздо быстрее, Мамина не понимала, почему так происходит. Полковник-Садовник объяснял это климатом, пагубным климатом. Но разве этот же самый климат не влиял на доктора? Сэмюель О’Рифи не жил в Висконсине, он жил вместе с ними на пляже. Он проводил несколько месяцев в году в Мэдисоне и скучал по снегу. Но должно было быть другое объяснение. Почему северные мужчины в сорок, в пятьдесят лет сохранялись лучше, чем те, кто родился на острове? Может быть, это связано с верой в Бога? Известно, что американцы (доктор к ним не относился, он был не очень верующим) весьма строги в вере. В то время как большинство кубинцев исповедуют странную религию, основанную на вере не в единого Бога, а во множество разнообразных богов, а значит, ни в одного из них, странную смесь пантеизма и язычества. Или все это досужие домыслы?

Она помнила его крупное могучее тело с выступающими мускулами, идеальную форму которых подчеркивала его золотистая чистая кожа, веснушчатая и почти безволосая. И лучше всего остального она помнила упрямые глаза мистера, прозрачные как топаз, с зелеными бликами. Всезнающие и умные. Хитрые и живые, готовые удивляться, погрузиться в раздумье или предаться удовольствию.

Хотя Мамина хорошо помнила доктора, правдой было и то, что с его образом происходило то же самое, что и с остальными воспоминаниями. То же самое, что и с кофейной плантацией: она видела его прямо перед собой, изумительно четко, во всей его красе, словно наяву. И он казался ей чужим воспоминанием. Идеей, образом, сложившимся у нее в голове по рассказам других.

Так же она помнила своего мужа, Серафина. Хотя в действительности, и это заставляло ее чувствовать себя виноватой, образ Серафина в ее памяти не был столь же ярок и объемен. Чтобы успокоиться, Мамина задавала себе вопрос: сколько лет прошло со смерти Серафина?

Больше шестидесяти. Она была двадцатилетней девчонкой в ту страшную ночь 1912 года. Когда она пыталась вспомнить Серафина, ей представлялся огромный красивый мулат. И она уже не знала точно, был ли это Серафин или подделка, составленная из красоты, смуглой кожи и профиля Хуана Милагро. Так или иначе, он всегда представлялся ей склоненным над кроваткой Коломбы Бесаны, и эта сцена была сценой не из реальной жизни, а из какого-то немого фильма, из тех, что доктор показывал своим гостям в гостиной дома на натянутой белой простыне.

Она спокойно допила кофе, чтобы доказать злодейке судьбе, что она сильнее. Встала, чтобы налить себе еще немного. Услышала шаги Андреа, которые невозможно было спутать с чьими-то другими, потому что они звучали так же, как ее вздохи, вынимавшие из нее всю душу. По этим шагам можно было догадаться, сколько всего ей пришлось пережить. Но сегодня ее шаги тоже звучали более хладнокровно, чем обычно, как будто ей тоже хотелось расстроить коварные замыслы судьбы.

Мамина налила кофе для Андреа. И когда та вошла в кухню, вместо приветствия протянула чашку. Андреа ответила неопределенной улыбкой, то ли просто вежливой, то ли сочувственной по отношению к самой себе, кивнула и вздохнула. В руке Андреа несла красный подсвечник с догоравшей свечой, пламя которой было таким же неверным, как и ее улыбка. Она поставила свечу на стол рядом со свечой, оставшейся с первого причастия Эстебана. Пламя обеих вздрогнуло, и догоравшая свеча в красном подсвечнике погасла. Тогда Андреа сделала глоток горячего, горького и ароматного кофе. Улыбка стала более явной, что заставляло предположить, что кофе сегодня был вкусен как никогда. Мамина догадывалась, из каких далеких краев возвращается Андреа. Поэтому она спросила:

— Ты не знаешь, что стало с гамаком из Куманы?

Мамина была права, Андреа возвращалась издалека, и вид у нее был более усталый, чем обычно. Маленьких темных сухих глаз было почти не видно на лице.

— Какой ливень, какой ветер, — сказала она.

И замолчала с чашкой у рта, прислушиваясь, словно пытаясь разгадать очередную загадку дома. Она отпила еще кофе и поставила чашку на стол с преувеличенной осторожностью, как будто от этого действия зависело очень многое. С такой же сосредоточенностью она вынула из волос гребни. Белые, мягкие, редкие длинные волосы упали ей на плечи, словно нехотя, как будто не желали, расплетаясь, отвыкать от гребней. Уже много лет Андреа не выходила с распущенными волосами. И Мамина испытала странное ощущение. Если до этого момента она думала о своих собственных воспоминаниях как о чужих, сейчас сама действительность оказывалась странной, отчужденной, как будто ей показывали испорченную, выцветшую» пожелтевшую от времени фотографию той Андреа, которую она впервые увидела апрельским утром 1934 года.

Андреа пригладила, или попыталась пригладить, волосы. Встряхнула головой без намека на удовольствие или кокетство. Положила гребни в корзину на столе.

— О каком гамаке ты говоришь?

В ее голосе звучала усталость. Мамина постаралась не смотреть на нее и скрыть впечатление, которое произвели на нее эти жалкие белые космы, бывшие некогда, это она тоже помнила, великолепной копной волос.

— Ну как же, разноцветный гамак, который висел на террасе, — объяснила она нарочито непринужденным тоном, даже весело, — гамак, который доктор привез, когда ездил в Кайену, Парамарибо, Куману.

— Его пришлось выбросить, разве ты не помнишь? Он порвался во время бури.

— Вообрази себе, сама не знаю, почему я вспомнила, доктор в нем всегда дремал после обеда, говорил, что слушает шум леса, очень он любил этот гамак.

— Серена тоже его любила, — сказала Андреа без вздоха. — Когда доктор уезжал в Гавану или в Мэдисон, она из него не вылезала.

Услышав имя Серены, Мамина насторожилась и испугалась самого худшего. Вероятно, поэтому она поставила на огонь еще один кувшин с водой. Хотя, с другой стороны, в это утро дом походил на общежитие, и за завтраком будет много народу. Когда приближался циклон, завтраки и обеды становились более неторопливыми. Каждое действие совершалось словно замедленно, заторможенно, пока бушевал ураган.